– Дайте ручку, что ли, Яков Кириллович.
Гурьев с готовностью протянул ей «Монблан». Удивлённо посмотрев на невиданный прежде прибор, Анна Васильевна осторожно поставила свою подпись на бумаге.
– Отлично, – Гурьев кивнул и быстро спрятал бланк в папку. – А теперь – те самые сведения, об ответственности за разглашение которых и так далее. Мы, Анна Васильевна, задумали грандиозное кино. С участием множества реальных действующих лиц – далеко не только актёров. Эпохальное полотно, совершенно невиданное по размаху, масштабу, охвату и реализму исполнения. Кино это уже снимается несколько лет, причём как на территории СССР, так и за его пределами. Декорации дорогие – просто кошмар. А главное, то, что это кино, никто не догадывается. Все думают, что это взаправду, что обеспечивает прямо-таки душераздирающий реализм отдельных сцен и целых частей с эпизодами. Причём иногда и сценарий приходится по мере развития сюжета переписывать. Но мы пока справляемся. Я понятно объясняю, Анна Васильевна?
– Пока да. А кто это – «мы»?
– Мы – это мы. Вы. Я. Одя. Товарищ секретарь ЦК Городецкий. Товарищ Сталин – тоже. Представляете?
– Смутно, – вздохнула Тимирёва. – А почему – девятнадцать?
– Очень просто. В инициативную сценарно-административную группу входило на начальном этапе всего девятнадцать человек.
– Невозможно.
– Нет ничего невозможного, Анна Васильевна. Нужны только правильные инструменты.
– Господи, Яша… Простите, Яков Кириллович…
– Ничего, ничего, – Гурьев улыбнулся и накрыл ладонью руку Тимирёвой. – Мне даже приятно, в какой-то степени. Я ведь вас прекрасно помню, Анна Васильевна. И никогда не забывал того, что вы сделали для мамы. Просто тогда я ещё был совсем мальчишка и практически ничего не мог. Ну, а теперь – вот, кое-что.
– Я слышала о том, что Ольга Ильинична погибла. Как ужасно. Я тоже её отлично помню. И вас. А что же Николай Петрович?
– Николая Петровича тоже больше нет. Но он умер, как подобает настоящему воину, каким он и оставался всю жизнь.
– Яшенька. А вы – не боитесь?
– Чего, Анна Васильевна?
– Что товарищ Сталин вам помешает ваше замечательное кино снимать.
– Да, – Гурьев покладисто кивнул. – Он такой. Он может. Чрезвычайно въедливый старик, и ужасно хитрый. Но я его ни капельки не боюсь, а он не боится меня. Потому что я ничуть не менее въедливый и ничуть не менее хитрый. И я знаю о том, что он хитрый и въедливый, и он обо мне это знает. А я знаю, что он знает, потому что он думает, что он – всё равно самый хитрый и самый въедливый. А он не знает, что я знаю, что он так думает, и поэтому думает, что он – самый въедливый и самый хитрый. Понимаете, Анна Васильевна?