– Вот. Возьмите. И учтите – если не напишете нам, мама очень расстроится. Пожалуйста. А то – киньте всё. Что вас здесь держит?
– Ничего, – вздохнул Полозов.
– Приезжайте, – кивнул Гурьев. – Я прошу вас. Мама будет рада.
– Вы так полагаете?
– Я знаю, Константин Иванович. Так что? Приедете?
– Постараюсь, голубчик. Непременно. Спасибо.
– Дайте слово, что приедете, Константин Иванович. Слово офицера.
– И дворянина, – Полозов улыбнулся, сжимая Гурьеву ладонь.
– И перестаньте, Бога ради, мне «выкать». Я – Гур. Так меня называют. Хорошо?
– Договорились.
Полозов проводил Гурьева до дверей подъезда. Пожимая руку ему на прощание, сказал тихо:
– Вы, голубчик… Ты с оружием поосторожнее. Гур. Времена нынче такие, что и в чеку загреметь за него недолго.
– Я знаю, Константин Иваныч. А времена – когда они были другими? Вы застали – возможно. Я – нет. Не беспокойтесь, пробьёмся.
Он вышел на улицу. Глухая, без окон, дверь парадного тяжело захлопнулась за ним.
Ирина ждала Гурьева в условленном месте, изнывая от беспокойства, и вздохнула с облегчением только тогда, когда увидела его, шагающего резко и быстро. Он подошел ближе, и сердце у девушки метнулось, словно загнанное: лицо Гурьева было стремительным, как высверк пламени из оружейного ствола, и этот тяжкий свинцовый блеск в глазах – отсвет кипящей боли внутри.
Он обнял Ирину, сильно прижав к себе, – так сильно, что ей сделалось больно, – и поцеловал в губы сухими губами:
– Идем, зайчишка.
– Куда?
– В гостиницу. У меня что-то пропало прогулочное настроение.
– Боже мой, о чем ты?! – Ирина ласково провела ладонью по его груди. – Конечно, идём. Он… Этот человек. Он видел, как?..
– Да.
– Когда это было? Давно?
– В начале войны.
– Империалистической?
– Ну, не гражданской же.
Уже в гостинице, увидев револьвер, Ирина по-настоящему испугалась:
– Гур, зачем… Зачем тебе это?!.
Гурьев удивился:
– Ты чего, Ириша? Это же память. От отца ничего не осталось, ничего, даже могилы нет, понимаешь?! Этот револьвер и эта золотая побрякушка – все, что осталось от человека, которого любила моя мать, который любил меня, который в последние минуты жизни думал о том, что будет с нами, как сделать, чтобы мы не сгинули, не пропали в пустыне жизни. И другой человек донес это до меня, через плен, через сотни верст, через голод, опасности, бездну унижений, один Бог знает, чего ему это стоило. Он тяжело болен, он мог бы продать этот браслет – да и оружие тоже – и тем немало облегчить свои невзгоды, но он не сделал этого, потому что дал слово моему отцу, слово чести, слово русского морского офицера и дворянина. И я, по-твоему, мог не взять все это, отказаться, да? Ой, гражданин, извините, я боюсь, это же револьвер, он, наверное, громко пулями стреляет! И маме скажу: мама, золото я принёс, а личное наградное оружие отца взять побоялся. Да?