Если уж какой-нибудь полный извращенец и нарек бы эту выгребную яму «Светлой», то я бы подумала, что даже для извращенца это слишком вычурно.
Вокруг была такая грязь, что я пожалела, что не надела высокие болотные сапоги.
Едва коснувшись ногой земли, я тут же почувствовала, как моя кроссовка намокла, а, взглянув под ноги, увидела внушительных размеров лужу с расплывшимися пятнами бензина.
— Черт! — не сдержалась я, печально наблюдая, как моя обувка из белой становится серо-буро-малиновой.
— Не ругайтесь в святом месте! — укоризненно прошептала Каллистратия.
Я хотела уже возмутиться, кому взбрело в голову считать эту клоаку святой, и с какого перепою нашла на автора этого названия столь бредовая фантазия. Но, вспомнив, что имею дело с фанатиками и маньяками, прикрыла рот ладонью и только покаянно захлопала ресницами.
— Подождите минутку, я спрошу у старца, когда он сможет с вами побеседовать.
Она исчезла, предоставив мне наслаждаться обществом молчаливого «кавказца» и злобно шмыгающего носом Василия-Евстахия.
Оба они со вниманием смотрели по сторонам, делая вид, что меня в этом пространстве нет. Я охотно с ними согласилась. Нет, так нет. Я ненавязчивая…
Повернувшись, я стала с интересом рассматривать окружающий хутор лес. Кстати, лес тут был действительно красивый. И дремучий… Интересно, как он выглядит, когда его освещает луна?
Каллистратия пропала, и я начала нервничать. Лес я уже рассмотрела хорошо, осталось только сходить туда и поискать грибы, но загадочная толстушка все не появлялась.
— Вы-то что тут делаете? — услышала я за своей спиной тихий шепот.
От неожиданности я вздрогнула. Кто там? Неужели Картошка-Евстахий?
Обернувшись, я встретилась глазами с «кавказцем». Сначала я обрадовалась, что он наконец-то обратил внимание на мою персону, но тут же на меня нахлынули сомнения, и я буркнула:
— А что? Всем можно, а мне нет?
Я всерьез обиделась. И почему это все считают, что я обязана пропускать самое интересное?
— Я просто не ожидал, что вы на это купитесь, Таня…
Ну вот. Здрасьте-мордасьте… Таня…
Я принялась сверлить его мельниковским взглядом, от которого, мне казалось, он должен был сто раз покраснеть и восемь раз посинеть и вообще забиться в предсмертных судорогах, смешанных с отчаянными муками совести.
А он лишь шевельнул губами, пробормотав: