Переговоры шли чудесно — без пауз и взаимных неловкостей. Лишь когда беседа наша практически подошла к концу гость сделал смущенное лицо и сказал, что у его босса имеется к руководству России одна небольшая, почти неофициальная просьба.
Речь, как выяснилось, идет о раритете, давно и безуспешно разыскиваемом главой Фонда. Большого исторического и культурного интереса безделица эта не представляет, ни в какие каталоги — ни в Сотби, ни в Кристи — по понятным причинам, не включена. Но у шефа как у коллекционера есть одна маленькая слабость…
— Что за картина ему нужна? — спросил я и, не дожидаясь ответа, предупредил: — Если он хочет что-то серьезное из запасников, то я бессилен: наши академики едва ли выпустят полотно из рук. Но если, как вы говорите, особой ценности вещь не имеет… Какие-нибудь там второстепенные фламандцы… И учитывая важный вклад вашего Фонда в нашу культуру… Быть может, на разумных условиях, мы сумеем уломать инстанции…
— В том-то и дело, что ничего серьезного ему не надо! — обрадовал меня мистер Роршак. — Это даже не картина, не скульптура, а всего лишь книга. Старая книга. Глава Фонда уже много десятилетий собирает все, что связано с именем его далекого предка, средневекового алхимика…
Мне почудилось, что в нескольких метрах от меня стартовал вдруг сверхзвуковой истребитель: воздух вокруг моего стола сгустился, кресло подо мной дрогнуло, а по голове как будто аккуратно стукнуло огромной надувной кувалдой. На мгновение у меня заложило уши. Появился и исчез кисловатый медный привкус во рту.
— Простите, мистер Роршак, — медленно сказал я, — вы не могли бы повторить, и лучше всего по слогам, как называется ваш благотворительный Фонд? А то я вначале плоховато расслышал.
— Фонд Гогенгейма, — любезно ответил гость. — Го-ген-гей-ма.
— Ага, — пробормотал я. — Старая, вы говорите, книжка? И большой культурной ценности, говорите, не представляет?… Ага, понятно… Ну, что ж. Если не представляет… Почему бы и нет?.. А предка вашего босса, я очень извиняюсь, как звали?
Глава пятнадцатая В тупике (Яна)
Три в длину, четыре в ширину. Трижды четыре — двенадцать. Ровно столько пирожных помещается на противень. По давней традиции, Черкашины выпускали пробную партию в количестве не больше дюжины. Так что теперь на прямоугольном никелированном подносе с фигурными ручками остывал весь тираж, от первой до последней крошки. Сладкие запахи теплого теста, чуть подогретых ванили, кориандра, изюма всплывали к потолку и смешивались, образуя странноватый, нездешний, однако чрезвычайно вкусный аромат.