– Что случилось? – крикнул мистер Тернбулл.– Как вы смеете бить окна?
– Вставай и защищайся, подлец! – отвечал Макиэн.– Есть тут шпаги?
– Вы с ума сошли? – спросил Тернбулл.
– А вы? – спросил Макиэн.– Неужели вы писали в здравом уме? Защищайтесь, сказано вам!
Огненно-рыжий редактор побледнел от счастья. Он вскочил с мальчишеской легкостью; юность вернулась к нему. И – как нередко бывает, когда к человеку средних лет возвращается юность – он увидел полицейских.
Задав несколько вопросов, служители закона повели обоих фанатиков в полицейский суд. С Макиэном они обращались почтительно, ибо в нем была тайна, а наши полисмены, как многие уроженцы Англии,– и снобы, и поэты. Вопли же Тернбулла не трогали их, ибо они не привыкли слушать доводы, даже если доводы эти согласны с законом.
Привели нарушителей порядка к судье, которого звали Камберленд Вэйн. Он был радушен и немолод, славился легкостью слога и легкими приговорами. Иногда, по долгу службы, он гневно порицал кого-нибудь – скажем, человека, побившего жену, и очень удивлялся, что жена эта сердится на него больше, чем на мужа. Одевался он безупречно, носил небольшие усики и вполне походил на джентльмена, точнее – на джентльмена из пьесы.
Нарушение порядка и порчу чужой собственности он почти и не считал преступлениями, и потому отнесся с юмором к какому-то разбитому стеклу.
– Мистер Макиэн! – сказал он, откинувшись на спинку кресла,– Вы всегда заходите к друзьям через окно? (Смех.)
– Он мне не друг,– ответил Эван с серьезностью глупого ребенка.
– Ах вон как, не друг? – переспросил судья.– Быть может, родственник? (Громкий смех.)
– Он мой враг,– отвечал Эван.– Он враг Богу.
Судья выпрямился и едва удержал пенсне.
– Прошу вас, без… э… выражений! – торопливо сказал он.– Причем тут Бог?
Эван широко открыл светлые глаза.
– Бог…– начал он.
– Прошу вас! – строго сказал судья.– И вам не стыдно говорить о таких вещах на людях… э… в полиции? Вера – частное дело, ей здесь не место.
– Неужели? – спросил житель гор.– Тогда зачем они клялись на Писании?
– Не путайте! – сердито поморщился Вэйн.– Конечно, мы все уважаем присягу… да, именно уважаем. Но говорить в публичном месте о священных и глубоких личных чувствах – это безвкусно! Вот именно, безвкусно. (Слабые аплодисменты.) Я бы сказал, нескромно. Да, так бы я и сказал, хотя и не отличаюсь особым благочестием.
– Это я вижу,– заметил Эван.
– Итак, вернемся к нашему… инциденту,– сказал судья.– Смею спросить вас, почему вы разбили стекло у своего достойного согражданина?
Эван побледнел от одного лишь воспоминания, но отвечал просто и прямо.