— А ведь ты врёшь, Гудок! — тихо бросил Серафим.
— О чём ты, Пойнт? — не понял Гудильников.
— Сам правду расскажешь или мне её озвучить? — с ухмылкой предложил Серафим.
— Ты чо, Сема Пойнт, чего-то я не пойму тебя! Ты чо это, предъяву хочешь мне сделать? — вскрикнул тот, но в его голосе не чувствовалось особой решительности: как говорится, кукарекнул, а там хоть не рассветай.
— Зачем мне предъявлять тебе что-то? — спокойно проговорил Серафим. — Просто не люблю, когда кто-то врёт внаглую: уши начинают вянуть…
— Кто врёт? Я вру? — Гудильников вскочил со шконкц: казалось, что он хочет броситься на новенького.
— Сядь! — властно произнёс Серафим. — Или быстренько окажешься на больничной койке! — он с прищуром взглянул в глаза Гудильникова.
Гудильников замер, а его зрачки столь расширились, что казалось, ещё немного и они выскачат из глазниц. Он медленно опустил свою задницу на шконку и преданно уставился на Серафима.
— Повторяю вопрос: сам правду расскажешь или хочешь, чтобы я обо всём поведал сокамерникам? — тихо спросил Серафим.
— Ладно, твоя взяла, — обречено вздохнул Гудильников. — Да, всё верно: отчима я убил, чтобы занять его место, а Зинаида, скупщица краденого, моя любовница: она сдала меня ментам за то, что я изнасиловал её четырнадцатилетнюю дочку! — Гудильников говорил как-то странно, словно он находился под наркотиками или под воздействием гипноза.
— Ну ты и мразь! — сплюнул в его сторону Рычков.
— А ты кто? — спросил его Серафим.
— В каком смысле? — не понял тот.
— За что сидишь? — пояснил Серафим.
— Это все знают: бабу свою с двенадцатого этажа скинул, — хмыкнул тот.
— И все?
— А что ещё? — насторожился Рычков.
— Может, расскажешь, за что ты её ножиком пытал, а потом разорвал все её внутренности черенком от швабры? А когда она пригрозила, что напишет заявление в милицию, ты её выбросил с балкона.
— И что? Моя баба, что хочу то и ворочу! Это не детей насиловать!
— Ну и падаль ты, Рычков! — брезгливо бросил Серафим. — Да тебя нужно было ещё пять лет назад пристрелить, как собаку!
— За что? За что пристрелить? — совсем по-бабьи, визгливо выкрикнул он.
А за то, что ты изнасиловал свою дочку от первой жены! Тебе удалось запудрить мозги девочке, и она никому, даже матери, не рассказала о том, что её изнасиловал собственный отец, — Серафим говорил, чётко выговаривая каждое слово, говорил так, словно он сам был очевидцем всех его преступлений. — А ты отлично знаешь, что позднее она сознательно ушла на панель и стала мстить всем мужикам, заражая их сифилисом!
Каждое слово Серафима, словно удар молота, заставлял Рычкова все ниже и ниже опускать голову. Он говорил так, словно выносил приговор.