В эти месяцы Мур живет очень худо - он голодает. В июне он торчит целые дни в Старом городе в военкомате и даже пообедать в столовой Союза писателей не может!
А рядом с военкоматом - базар и столько соблазнов! Именно в эти дни он совершает проступок, о котором напишет в дневнике, что это было похуже воровства, это было предательство! Он расстается с единственным своим достоянием - с книгами Марины, которые та дарила ему… Он продает их. И в горчайшей горечи оценки этого своего поступка не есть ли признание Любви к матери и преклонения перед нею? Для меня более не нужно никаких доказательств. А как другим - не знаю: 25 августа Мур пишет в дневнике, что билета все еще нет, все еще он не может выехать из Ташкента, но что пропуск ему продлен до 15 сентября. Когда он все же выехал из Ташкента, когда прибыл в Москву? Это установить трудно. После 25 августа записей больше нет. На этом дневник обрывается.
Среди бумаг есть справка из Краснопресненского райвоенкомата, помеченная 11 октября. Значит, к тому времени он уже прописался у Елизаветы Яковлевны в Мерзляковском и встал на учет в военкомат. Потом есть еще ходатайство Союза писателей, с просьбой освободить Г. Эфрона от мобилизации в промышленность. А в ноябре Мур поступает в Литературный институт.
В архиве Литинститута хранится тоненькая папка, на которой написано: "Студент 1-го курса Георгий Эфрон". В этой папке пожелтевшие разрозненные листки.
Характеристика из ташкентской школы, где отмечено, что Мур "академическую успеваемость показал хорошо и проявил большую даровитость в гуманитарных науках и языках, что неоднократно отмечалось на заседаниях педсоветов. Принимал активное участие в работе литературного кружка и хорошо выполнял все возложенные на него общественные работы".
В качестве экзамена Георгий Эфрон представил два перевода с французского, рукопись романа "Записки Парижанина" и рукопись сказки. Он успешно учился, вероятно, ему было легко, он многое знал и до - смешно было бы, если бы не знал!
Вокруг него друзья: Дима Сеземан, Анатолий Мошковский.. Но слишком он не с кем не сближался, оставался замкнутым в своем личном пространстве. Свой последний, 1944, год он встретил в семье переводчиков Буровых. Был оживлен, рассказывал о прочитанном, смеялся, острил по французски за полуголодным столом при изысканной сервировке - война!
Это был последний в его жизни счастливый вечер. Он был призван на фронт за два месяца до окончания первого курса. Студенты Литинститута броне не подлежали.
Были робкие попытки похлопотать за Мура, не отправлять его на фронт, но они оказались тщетными. Самое ужасное было в том, что он попал в штрафбатальон, как сын репрессированного отца. В письме к Елизавете Эфрон он сообщал с горечью: "Здесь кругом воры, убийцы. Это все уголовники, только что выпущенные из тюрем и лагерей. Разговоры они ведут только о пайках и о том, кто сколько отсидел. Стоит беспросветный мат. Воруют все. Спекулируют, меняют, отнимают. Ко мне относятся плохо, издеваются над тем, что я интеллигент. Основная работа тяжелая, физическая: разгрузка дров, чистка снега. У меня опять началось рожистое воспаление на ноге"…