Архипелаг ГУЛаг (Солженицын) - страница 24

По своей сути ссылка немцев была то же раскулачивание, только мягче,потому что больше вещей разрешалии взять с собой и не слали в такие гиблые смертные места. Юридической же формы, как и раскулачивания, у нее не было. Уголовный кодекс был сам по себе, а ссылка сотен тысяч человек - сама по себе. Это было личное распоряжение монарха. Кроме того, это был его первый национальный эксперимент подобного рода, это было ему интересно теоретически. С конца 1941 года, а еще больше осенью хлынул поток окруженцев. Это были защитники Отечества, те самые, кого несколько месяцев назад наши города провожали с оркестрами и цветами, кому после этого досталось встретить тяжелейшие танковые удары немцев и, в общем хаосе и не по своей совсем вине побывать не в плену, нет! - а боевыми разрознеными группами сколько-то времени провести в немецком окружении, и выйти оттуда. И вместо того, чтобы братски обнять их на возврате (как сделала бы всякая армия мира), дать отдохнуть, съездить к семье, а потом вернуться в строй - их везли в подозрении, под сомнением, бесправными обезоруженными командами - на пункты проверки и сортировки, где офицеры Особых Отделов начинали с полного недоверия к каждому их слову и даже - те ли они, за кого себя выдают. А метод проверки был - перекрестные допросы, очные ставки, показания друг на друга. После проверки часть окруженцев восстанавливалась в своих именах, в званиях и доверии и шла на воинские формирования. Другая часть, пока меньшая, составила первый поток изменников родине. Они получали 58-1-б, но сперва, до выработки стандарта, меньше десяти лет. Так очищалась армия Действующая. Но еще была огромная армия Бездействующая на Дальнем Востоке и в Монголии. Не дать заржаветь этой армии - была благородная задача Особых Отделов. У героев Халхин-Гола и Хасана при бездействии начинали развязываться языки, тем более, что им теперь дали изучать до сих пор засекреченные от собственных солдат дегтяревские автоматы и полковые минометы. Держа в руках такое оружие, им трудно было понять, почему мы на Западе отступаем. Через Сибирь и Урал им никак было не различить, что отступая по 120 километров в день, мы просто повторяем кутузовский заманивающий маневр. Облегчить это понимание мог только поток из Восточной армии. И уста стянулись, и вера стала железной. Само собою в высоких сферах тоже лился поток виновников отступления (не Великий же Стратег был в нем повинен!). Это был небольшой, на полсотни человек, генеральский поток, сидевший в московских тюрьмах летом 1941 года, а октябре 41-го увезенный на этап. Среди генералов больше всего было авиационных - командующий воздушными силами Смушкевич, генерал Е.С.Птухин (он говорил: "если б я знал - я бы сперва по Отцу Родному отбомбился, а потом бы сел!") и другие. Победа под Москвой породила новый поток: виновных москвичей. Теперь при спокойном рассмотрении оказалось, что те москвичи, кто не бежал и не эвакуировался, а бесстрашно оставался в угрожаемой и покинутой властью столице, уже тем самым подозреваются: либо в подрыве авторитета власти (58-10); либо в ожидании немцев (58-1-а через 19-ю, этот поток до самого 1945 года кормил следователей Москвы и Ленинграда). Разумеется, 58-10, АСА, никогда не прерывалась, и всю войну довлела тылу и фронту. Ее получали эвакуированные, если рассказывали об ужасах отступления (по газетам же ясно было, что отступление идет планомерно); ее получали на фронте клеветавшие, что у немцев сильная техника; в 1942 году ее получали повсюду и те, кто клеветал, будто в блокированном Ленинграде люди умирали с голоду. В том же году после неудач под Керчью (120 тысяч пленных), под Харьковом (еще больше), в ходе крупного южного отступления на Кавказ и к Волге, прокачан был еще очень важный поток офицеров и солдат, не желавших стоять насмерть и отступавших без разрешения - тех самых, кому, по словам бессмертного сталинского приказа N 227, Родина не может простить своего позора. Этот поток не достиг, однако, ГУЛага: ускоренно обработанный трибуналами дивизий, он весь гнался в штрафные роты и бесследно рассосался в красном песке передовой. Это был цемент фундамента сталинградской победы, но в общероссийскую историю не попал, а остается в частной истории канализации. (Впрочем, и мы здесь пытаемся уследить лишь те потоки, которые шли в ГУЛаг извне. Непрерывная же в ГУЛаге внутренняя перекачка из резервуара в резервуар, так называемые лагерные судимости, особенно свирепствовавшие в годы войны, не рассматриваются в этой главе.) Добросовестность требует напомнить и об антипотоках военного времени: уже упомянутые чехи; поляки; отпускаемые из лагеря на фронт уголовники. С 1943 года, когда война переломилась в нашу пользу, начался и с каждым годом до 1946-го все обильней, многомиллионный поток с оккупированных территорий и из Европы. Две главные его части были: - граждане, побывавшие под немцами или у немцев (им заворачивали десятку с буквой "а": 58-1-а); - военнослужащие, побывавшие в плену (им заворачивали десятку с буквой "б": 58-1-б). Каждый оставшийся под оккупацией хотел все-таки жить и поэтому действовал, и поэтому теоретически мог вместе с ежедневным пропитанием заработать себе и будущий состав преступления: если уж, не измену родине, то хотя бы пособничество врагу. Однако практически достаточно было отметить подоккупационность в сериях паспортов, арестовывать же всех было хозяйственно неразумно - обезлюживать столь обширные пространства. Достаточно было для повышения общего сознания посадить лишь некий процент виноватых, полувиноватых, четвертьвиноватых и тех, кто на одном плетне сушил с ними онучи. А ведь даже один только процент от одного только миллиона составляет дюжину полнокровных лагпунктов. И не следует думать, что честное участие в подполье противонемецкой организации наверняка избавляло от участи попасть в этот поток. Не единый был случай, как с тем киевским комсомольцем, которого подпольная организация послала для своего осведомления служить в киевскую полицию. Парень честно обо всем осведомлял комсомольцев, но с приходом наших получил свою десятку, ибо не мог же он, служа в полиции, не набраться враждебного духа и вовсе не выполнять враждебных поручений. Горше и круче судили тех, кто побывал в Европе, хотя бы ost-овским рабом, потому что он видел кусочек европейской жизни и мог рассказывать о ней, рассказы эти, и всегда нам неприятные (кроме, разумеется, путевых заметок благоразумных писателей), были зело неприятны в годы послевоенные, разоренные, неустроенные. Рассказывать же, что в Европе вовсе плохо, совсем жить нельзя - не каждый умел. По этой-то причине, а вовсе не за простую сдачу в плен, и судили большинство военнопленных - особенно тех из них, кто повидал на Западе чуть больше смертного немецкого лагеря. Это не сразу так ясно обозначилось, и еще в 1943 году были какие-то отбившиеся ни на кого не похожие потоки вроде "африканцев", долго так и называвшиеся в воркутский строевках. Это были русские военнопленные, взятые американцами из армии Роммеля в Африке ("hiwi") и в 1948 году отправленные на студебеккерах через Египет-Ирак-Иран на родину. В пустынной бухте Каспийского моря их сразу же располoжили за колючей проволокой, содрали с них воинские различия освободили их от дареных американских вещей (разумеется, в пользу сотрудников, а не государства) и отправили на Воркуту до особого распоряжения, не дав еще по неопытности ни срока, ни статьи. И эти "африканцы" жили на Воркуте в межеумочных условиях: их не охраняли, но без пропусков они не могли сделать по Воркуте ни шагу, а пропусков у них не было; им платили зарплату вольнонаемных, но распоряжались ими как заключенными. А особое распоряжение так ии не шло. О них забыли... Это наглядно видно по тому, что неуклонно, как военнопленных, судили и интернированных. Например, в первые дни войны на шведский берег выбросило группу наших матросов. Всю потом войну она вольно жила в Швеции - так обеспеченно и с таким комфортом, как никогда до и никогда впоследствии. Союз отступал, наступал, атаковал, умирал и голодал, а эти мерзавцы наедали себе нейтральные ряжки. После войны Швеция нам их вернула. Измена Родине была несомненная - но как-то не клеилось. Им дали разъехаться и всем клепанули антисоветскую агитацию за прельстительные рассказы о свободе и сытости капиталистической Швеции (группа Каденко). Как с этой группой произошел потом анекдот. В лагере они уже о Швеции помалкивали, опасаясь получить за нее второй срок. Но в Швеции прознали как-то об их судьбе и напечатали клеветнические сообщения в прессе. К тому времени ребята были рассеяны по разным ближним и дальним лагерям. Внезапно по спецнарядам их всех стянули в ленинградские Кресты, месяца два кормили на убой, дали отрасти их прическам. Затем одели их со скромной элегантностью, отрепетировали, кому что говорить, предупредили, что каждая сволочь кто пикнет иначе, получит "9 грамм" в затылок, - и вывели на пресс-конференцию перед приглашенными иностранными журналистами и теми, кто хорошо знал всю группу по Швеции. Бывшие интернированные держались бодро, рассказывали где живут, учатся, работают, возмущались буржуазной клеветой, о которой недавно прочли в западной печати (ведь она продается у нас в каждом киоске)- и вот списались и съехались в Ленинград (расходы на дорогу никого не смутили). Свежим лоснящимся видом своим они были лучшее опровержение газетной утке. Посрамленные журналисты поехали писать извинения. Западному воображению было недоступно объяснить происшедшее иначе. А виновников интервью тут же повели в баню, остригли, одели в прежние отрепья и разослали по тем же лагерям. Поскольку вели себя они достойно - вторых сроков не дали никому.