В ы п и с к а
из постановления ОСО НКВД СССР от 7 июля 1945 года, Заседали в самый день амнистии, работа не терпит.
No ....
Затем пунктиром все это было подчеркнуто и пунктиром же вертикально разгорожено:
Слушали Постановили Об обвинении такого-то | Определить такому-то (имярек) (имярек, год рождения, место | за антисоветскую агитацию и попытку к рождения). | созданию антисоветской организации
| 8 (восемь) лет исправительно-трудовых
| лагерей.
Копия верна. Секретарь . . . . . . . .
И неужели я должен был просто подписать и молча уйти? Я взглянул на майора - не скажет ли он мне чего, не пояснит ли? Нет, он не собирался. Он уже надзирателю в дверях кивнул готовить следующего.
Чтоб хоть немножко придать моменту значительность, я спросил его с трагизмом:
- Но ведь это ужасно! Восемь лет! За что?
И сам услышал, что слова мои звучат фальшиво: ужасного не ощущал ни я, ни он.
- Вот тут, - еще раз показал мне майор, где расписаться.
Я расписался. Я просто не находил - что б еще сделать?
- Но тогда разрешите, я напишу здесь у вас обжалование. Ведь приговор несправедлив.
- В установленном порядке, - механически подкивнул мне майор, кладя мою бумажонку в левую стопку.
- Пройдите! - приказал мне надзиратель.
И я прошел.
(Я оказался не находчив. Георгий Тэнно, которому, правда принесли бумажку на двадцать пять лет, ответил так: "Ведь это пожизненно! В былые годы, когда человека осуждали пожизненно - били барабаны, созывали толпу. А тут как в ведомости за мыло - двадцать пять и откатывай!" Арнольд Раппопорт взял ручку и вывел на обороте: "Категорически протестую против террористического незаконного приговора и требую немедленного освобождения". Объявляющий сперва терпеливо ждал, прочтя же - разгневался и порвал всю бумажку вместе с выпиской. Ничего, срок остался в силе: ведь это ж была копия. А Вера Корнеева ждала пятнадцати лет и с восторгом увидела, что в бумажке пропечатано только пять. Она засмеялась своим светящимся смехом и поспешила расписаться, чтоб не отняли. Офицер усомнился: "Да вы поняли, что я вам прочел?" "Да, да, большое спасибо! Пять лет исправительно-трудовых лагерей!" Рожашу Яношу, венгру, его десятилетний срок прочитали в коридоре на русском языке и не перевели. Расписавшись, он не понял, что это был приговор, долго потом ждал суда, еще позже в лагере смутно вспомнил этот случай и догадался.) Я вернулся в бокс с улыбкой. Странно, с каждой минутой я становился все веселей и облегченней. Все возвращались с червонцами, и Валентин тоже. Самый детский срок из нашей сегодняшней компании получил тот рехнувшийся бухгалтер (до сих пор он сидел невменяемый). После него наиболее детский был у меня. В брызгах солнца, в июльском ветерке все так же весело покачивалась веточка за окном. Мы оживленно болтали. Там и сям все чаще возникал в боксе смех. Смеялись, что все гладко сошло; смеялись над потрясенным бухгалтером; смеялись над нашими утренними надеждами и как нас провожали из камер, заказывали условные передачи - четыре картошины! два бублика! - Да амнистия будет! - утверждали некоторые. - Это так, для формы, пугают, чтоб крепче помнили. Сталин сказал одному американскому корреспонденту. - А как корреспондента фамилия? - Фамилию не знаю... Тут нам велели взять вещи, построили по-двое и опять повели через тот же дивный садик, наполненный летом. И куда же? Опять в баню! Это привело нас уже к раскатистому хохоту - ну и головотяпы! Хохоча, мы разделись, повесили одежки наши на те же крючки и их закатили в ту же прожарку, куда уже закатывали сегодня утром. Хохоча, получили по пластинке гадкого мыла и прошли в просторную гулкую мыльню смывать девичьи гульбы. Тут мы оплескивались, лили, лили на себя горячую чистую воду и так резвились, как если б это школьники пришли в баню после последнего экзамена. Этот очищающий, облегчающий смех был, я думаю, даже не болезненным, а живой защитой и спасением организма. Вытираясь, Валентин говорил мне успокаивающе, уютно: - Ну ничего, мы еще молодые, еще будем жить. Главное - не оступиться теперь. В лагерь приедем - и ни слова ни с кем, чтобы нам новых сроков не мотали. Будем честно работать - и молчать, молчать. И так он верил в эту программу, так надеялся, невинное зернышко промеж сталинских жерновов! Хотелось согласиться с ним, уютно отбыть срок, а потом вычеркнуть пережитое из головы. Но я начинал ощущать в себе: если надо НЕ ЖИТЬ для того, чтобы жить - то и зачем тогда?..