Альта представила себе, как огненный шар впивается ей в грудь… и зарыдала взахлеб, с подвыванием. Слезы текли непрерывным потоком, новое платье уже покрылось мокрыми пятнами.
— Знаешь, что происходит с человеком, в грудь которого попадает фаербол?
Она знала, она это точно знала. Не раз видела на тренировках, как та же Лила поражала цель. Человек в доспехах мог не особо опасаться огненного шара, если только тот не плеснет в забрало шлема. Даже толстая стеганая подкольчужная куртка выдержит удар, не загорится — разве что задымится. Панцирь — тем более, фаербол слишком слаб, чтобы прожечь сталь. Но вот когда тело прикрыто лишь тонкой тканью платья… И она видела, как обугливались деревянные манекены, как превращались в столб пламени соломенные чучела.
— И она, смею тебя уверить, прекрасно это знала. Так вот, девочка моя, умение прощать — это хорошо, и я рада, что ты не утратила его. Но прощение, запомни, имеет смысл лишь тогда, когда есть хотя бы один шанс, что его не придется дарить вторично.
Она вдруг подошла к девочке и присела рядом на краешек кресла. Тонкая рука обняла Альту, очень осторожно, чтобы не тронуть рану, пальцы другой скользнули по волосам, убирая с заплаканных глаз влажные пряди. Та в ответ прижалась к Лейре — словно к матери, которой не помнила, — и уже не плакала, лишь шмыгала носом да изредка вздрагивала.
— Ты даже не представляешь себе, как я за тебя перепугалась, — шептала Лейра. — И ее мне жалко тоже, поверь. Но это мать, если захочет, может всю жизнь продержать дочерей возле себя, не отпуская их дальше стен родного дома. А я так не могу… я должна выпустить вас в большой мир. Он ведь очень злой, этот мир, очень жестокий. И тот, кто не научится думать о том, что творимое зло может вернуться к нему обратно, очень быстро окончит свои дни. И конец этот будет не слишком приятным. А тот, кто не научится проявлять твердость, тоже не сможет выжить — но его участь будет еще более горькой.
Она говорила долго. О том, что все ученицы для нее — как дочери. Что их боль — это и ее боль тоже. Что она желает каждому из детей только лишь добра. Чарующий голос Лейры обволакивал, успокаивал, дарил утешение… Альта была совершенно не в состоянии ни о чем думать, кроме как об этом голосе, кроме как о ласке, что слышалась в нем. И потом, когда Попечительница вытерла ей слезы, прикоснулась губами к макушке и отпустила, пожелав скорейшего выздоровления, она уже искренне верила, что Лейра Лон — само воплощение любви и доброты. Воспоминания о мальчишке, забитом плетьми до смерти, о Лиле, чья кожа была изорвана ударами палача, о собственной ране, которую мяли чуткие пальцы, ее больше не посещали.