Любому христианину естественно и даже необходимо было бы ответить на горький плач русских жён: "Не плачьте! Да, сейчас смерть разлучила вас с возлюбленными, но будет день Воскресения, и перед лицом Спасителя вы встретитесь вновь".
Автор "Слова о полку Игореве" уничтожил возможность такого утешения буквально в зародыше. Не зря древняя демоница скорби, тоски, вдохновительница погребальных обрядов Желя, по имени которой, собственно, и называлось осуждаемое авторитетом святого Дионисия "желение", несётся по страницам поэмы.
Плач русских жён он предварил страшным, с христианской точки зрения попросту чудовищно кощунственным утверждением: "а Игорева храбраго пълку не кресити!" Мало того, он впоследствии повторяет это, отвергающее основные догматы христианства, утверждение. Не будет никакого Воскресения!
Воины, ушедшие в поход вопреки явленной в знамениях воле Древних Богов, ушедшие в чужую землю без погребального обряда, НЕ ВОСКРЕСНУТ. Они никогда не увидятся с возлюбленными. Колесо перерождений раскидает их навсегда…
Что ж удивляться тому, что "Слово о полку…" дошло до нас в единственном списке? Надо удивляться, что оно дошло до нас вообще — и, удивляясь, поблагодарить неведомого инока-переписчика, дописавшего к заключительным строкам "Слова" благочестивое: "побарая за христьяны на поганыя плъки… аминь".
Неважно, что в поэме, словно не знающей Христа и чуть ли не на каждой странице поминающей древних Богов, оплакивающей убийцу монаха-мученика и отвергающей основополагающие догматы христианской веры, такое окончание смотрится не более естественно, чем смотрелось бы мусульманское "бисмилляху рахмани рахим" в конце "Песни о Роланде" или "Сказании о Мамаевом побоище".
Не будь их, мы вообще бы не знали "Слова о полку…". Так что в этом — и только в этом — смысле небезызвестный диакон Андрей Кураев прав, называя "неведомого монаха" "автором" великой древнерусской поэмы[49].
В тот день, когда чернец-переписчик "прикрыл" явно языческое сочинение добродетельной припиской, состоялось, можно сказать, второе рождение великого произведения.
Однако сомнений в подлинном вероисповедании её создателя лично у меня более не возникает.
Человек, пятнадцать раз использовавший слово "слава" (причём только применительно к князьям; для сравнения — тот же Заточник упомянул это слово лишь единожды, в цитате из Псалтыря, и, естественно, в отношении бога) и словно не знавший таких слов, как "смирение, гордыня, покаяние, грех, спасение"; верящий в приметы, снотолкования и силу языческих молитв, но обходящий презрительным молчанием силу "креста животворящего" и служителей церкви Христовой, воспевший убийцу христианского мученика и прямо заявивший о своём неверии в грядущее воскресение мёртвых… такой человек просто не мог быть христианином, пусть сколь угодно поверхностным и "двоеверно живущим".