— А что это, товарищ, за ВХУТЕМАС?
Художник посмотрел на матроса, как на пришельца с другой планеты. Он никак не мог представить, что есть человек, не знакомый с этой аббревиатурой.
— Если коротко, то штаб революционного искусства.
— Вот это нам и надо, дорогой товарищ, как тебя?..
— Огневой.
— Фамилия такая?
— Нет. Революционный псевдоним.
— Пусть так, пусть так. Ты, дорогой товарищ Огневой, я сразу понял, человек нам во как нужный.
Фомин провел ребром ладони по горлу.
— Смотри.
Фомин подошел к высоким, стрельчатым окнам и с треском распахнул одно, потом второе. Посыпалась на пол засохшая замазка, вместе со светом в комнату ворвался ветер.
И она сразу стала другой, эта комната. Заиграли на стенах пыльные медальоны, тускло заискрилась побитая позолота стен, словно ожили голубовато-розовые фарфоровые украшения камина.
Фомин подошел к камину, внимательно посмотрел на покрытые пылью сюртуки тугощеких кавалеров, обнимающих дам в кренолинах.
— Барская забава. Правда, когда я ходил в двенадцатом году на крейсере «Алмаз» в Китай, мы в Сингапуре такие украшения в натуральном виде наблюдали…
— Подражание Ватто, — мрачно сказал художник, — работа французская, середина восемнадцатого века.
Фомин постучал пальцем по шляпе кавалера.
— Ломать жалко. Ты сделай кожух для них и накрой. А на кожух звезды красноармейские приделай. А что с этим делать?
Фомин шагнул к стене. Шесть медальонов смотрели на него, словно шесть глаз. Он подошел ближе, обтер один ладонью. Свет, падающий из-за его спины, немедленно отразился в голубовато-зеленом овале, и он ожил.
И улица Москвы наполнилась теплым живым цветом.
Медальон стал похож на окно, за которым жили маленькие дома, маковки церквей и спешили люди по своим, неведомым Фомину делам.
— Ишь ты, — сказал начальник районного Всевобуча, вынул платок и аккуратно вытер медальон.
— Примитивизм, — сказал за его спиной Огневой, — середина восемнадцатого века. Видимо, работа крепостного художника.
— Пережиток, значит? — неуверенно спросил Фомин.
— Именно. Революционное искусство зачеркнуло этот период. Мы не признаем обветшалой мазни.
— Выламывать будем, товарищ Фомин? — деловито спросил завхоз.
Фомин посмотрел еще раз на домики и маковки, на кусок этой, неведомой ему жизни и ответил тихо:
— Жалко.
— А чего жалеть, — Огневой набил махоркой трубку, — мы ведь мир старый разрушаем. На месте этих лачуг вырастут светлые дома из стекла и бетона. Новая жизнь возможна только при полном разрушении старой.
— Все равно жалко. Сделано уж больно душевно.
Вот что, товарищ Огневой, ты эти картинки старого мира закрась и изобрази на них революционные корабли.