— Молодец Крюсе! Браво Крюсе! Бей Ла Форса!
Действительно, дом принадлежал старому гугеноту Ла Форсу. Погромщики там не задержались. За три минуты они прикончили всех: и челядь, и хозяев. Вопли и стоны стихли…
Толпа жаждала новых жертв, и зеваки потянулись за подручными Крюсе в другие гугенотские дома… Двор обезлюдел.
— Бежим отсюда! — воскликнул ветеран.
— Зайдем! — возразил сын.
Они поднялись по широкой лестнице и оказались в большом, наполовину разграбленном зале. В центре были свалены в кучу пять трупов: они лежали один на другом. Двое мужчин деловито взламывали шкафы. Это были Крюсе и один из его прихвостней. Опустошив ящики и набив карманы, грабители кинулись к трупам. У старого Ла Форса на шее висела золотая цепь. Убийцы нагнулись над мертвецами: Крюсе сорвал цепь, а его приятель отрезал уши женщине, чтобы завладеть бриллиантовыми серьгами.
— А теперь пошли! — скомандовал Крюсе.
Но бандиты даже не успели выпрямиться и одновременно рухнули на трупы лицами вниз. Шевалье ударом кулака в висок уложил Крюсе, а ветеран рукояткой пистолета проломил второму негодяю череп. Погромщики даже не вскрикнули, а лишь забились в агонии. Через минуту оба были мертвы.
Пардальяны вышли на улицу и снова отправились в путь. Они бежали, держась поближе к стенам домов, стараясь обходить пожары и не встречаться с шайками убийц.
Но скоро они снова заблудились и потеряли счет времени. А солнце уже стояло высоко. Его ласковые лучи пробивались сквозь пелену дыма. А колокола Парижа все звонили и звонили…
На одном из перекрестков Пардальяны остановились. Они увидели чудовищную процессию, двигавшуюся им навстречу. Около пятидесяти обезумевших фанатиков шагали плечом к плечу; за ними следовала огромная толпа, вооруженная дубинами, ржавыми шпагами, окровавленными копьями. У пятидесяти хищников, возглавлявших процессию, были только ножи, огромные ножи с окровавленными лезвиями. На шляпе у каждого был нашит белый крест. Пехотинцев сопровождали пятнадцать верховых. А перед процессией гордо выступали три человека с копьями в руках. Каждое копье было увенчано человеческой головой…
— Да здравствует Кервье! Да здравствует Кервье! — горланила чернь.
Толпу вел Кервье, книготорговец Кервье! Он потрясал копьем, на котором качалась бледная голова. И Пардальяны узнали голову несчастной жертвы. Оба в ужасе простонали:
— Рамус!
Шевалье на миг закрыл глаза…
Действительно, на копье была надета голова милого доброго старика-ученого.
Подняв веки, Жан почувствовал, что не может отвести глаз от мертвой головы. Наконец, взгляд его упал на человека, шагавшего с копьем, на Кервье. Парализовавшее шевалье чувство ужаса и сострадания превратилось в дикую ярость, от которой у юноши побелели губы.