При воспоминании о Пардальяне он вздрогнул, а затем погрузился в глубокие раздумья, словно мысль о близком родстве шевалье и Жеана впервые пришла ему в голову.
— Сын Пардальяна! — произнес он наконец. — Пардальян! По правде говоря, из-за Фаусты я совсем забыл об отце. Пока его не было в Париже, я о нем вовсе не думал. Теперь он вернулся, и я, помимо воли, вынужден признать: Пардальян — отец Жеана, а Пардальян не сделал мне ничего дурного. Напротив, ему я обязан несказанной радостью, ибо он сражался с Фаустой, побеждал ее во всех столкновениях… и я увидел ее униженной, побежденной, уничтоженной! Да, но разве он сделал это ради меня? Нет. В таком случае, к дьяволу Пардальяна! Неужели из-за него я должен отказаться от мести? Да я лучше перережу себе горло! Впрочем, дело уже сделано. А потом, так ли уж его заботит судьба сына? Он, возможно, и не узнает ничего никогда. Значит? Значит, надо спать!
Но тщетно он переворачивался с боку на бок — сон не шел к нему. В ярости он поднялся, нацепил шпагу и вышел, бормоча:
— Меня гложет нетерпение… Прохлада ночи принесет мне успокоение… После прогулки я засну.
Он отправился прямиком на улицу Арбр-Сек и остановился у жилища Бертиль. Крыльцо и подступы к нему уже были им досконально изучены, но он приступил к разысканиям по второму разу, словно надеясь вырвать истину у безмолвного дома.
Первоначальные наблюдения его подтвердились.
Немного успокоившись, он пошел прочь и стал бродить по пустынным улицам, без определенной цели и не слишком отдавая себе отчет, где находится. Утром, уже совершенно обессиленный, он решил вернуться домой, чтобы отдохнуть хотя бы пару часов перед тем, как нанести визит Галигаи.
Около Круа-дю-Трауар его ожидал ужасный удар: с улицы Фур прямо на него шел Жеан, и он едва успел укрыться в нише одного из домов. Впрочем, молодой человек был настолько поглощен своими мыслями, что, казалось, ничего не замечал: прошел мимо, не обратив никакого внимания на Саэтту.
Жеан был уже довольно далеко, а Саэтта, которого сотрясала конвульсивная дрожь, все еще провожал его мрачным, полным ненависти взглядом, одновременно шепча в бессильной ярости:
— Он на свободе! О Dio ladro! Dio pocco! О силы ада! Он вырвался из такой великолепной западни! Он на свободе и возвращается к себе! Все надо начинать сначала!
Словно придавленный к земле тяжестью своего отчаяния, он поплелся домой и, оказавшись в своей комнате, рухнул на стул, обхватив голову руками. Долго сидел он в полной неподвижности, лихорадочно обдумывая планы мести.
Около восьми часов он отправился на улицу Сент-Оноре, и его немедленно провели к Леоноре Галигаи.