— Синьора, вы знаете меня много лет, и я всегда казался вам хищным зверем… поверите ли вы, что когда-то… очень давно… в этой груди билось сердце не хищника, а человека?
Не дожидаясь ответа, он продолжал:
— Вам это покажется невероятным, но так было… Господи, я не собираюсь уверять вас, что был ангелом во плоти… Я убивал, чтобы жить. Это ужасное ремесло, я знаю! Но никакому другому меня не научили… а жить нужно было! Итак, если не считать ремесла, я жил честно, не помышляя о ненависти или мести. Ибо я любил… и был счастлив.
Он умолк, словно раздавленный воспоминанием о навсегда потерянном счастье.
— Мне было семнадцать лет. Говорят, я был красив. А уж смелым и сильным я был наверняка и уже тогда досконально знал все тайны фехтовального искусства любой школы — французской, итальянской, испанской… Маргарите же было четырнадцать. Это была самая милая, самая прелестная, самая изящная девушка Флоренции, а Флоренция, как вам известно, славится своими красавицами! Я влюбился в нее до безумия… И мне неслыханно повезло — она меня тоже полюбила. Причем добродетель ее и ум не уступали красоте… а это, поверьте, кое-что значит! Но и я был честным парнем, поэтому неудивительно, что вскоре мы с ней стояли под венцом, соединившим нас навеки по христианскому обряду.
Из груди его вырвался стон, и он сказал, как бы оправдываясь:
— Я же предупреждал вас, синьора, что это вполне заурядная история.
— Продолжай, — мягко произнесла Леонора.
— Это был год несравненного, безграничного счастья. Я жил только Маргаритой и смотрел на нее с таким обожанием, с каким, наверное, ни разу в жизни не взглянул даже на святую Мадонну. И она видела в мире лишь меня одного. Кроме меня, никто не существовал для нее. Через год Маргарита произвела на свет белокурого и розовощекого ангела — такого прекрасного, что с ним не сравнились бы самые изумительные херувимчики с картин в соборах Италии… Наше бедное жилище, синьора, словно бы озарилось небесным светом рая… Ибо, вдобавок к нашей любви — что росла с каждым днем, хоть это и казалось нам невероятным — у нас был нежный, чистый взор синих глаз нашей Паолины… будто само солнце вошло в наш дом! У нас был ее смех, такой звонкий, такой невинный, будто птичка залетела к нам… и мы с Маргаритой в счастливом умилении готовы были плакать и смеяться одновременно… Я наскучил вам этими глупостями, не так ли, синьора?
— Нет, — серьезно возразила Леонора. — Ты забываешь, Саэтта, что я мать.
— Это правда, — живо отозвался Саэтта. — Это правда, синьора, вы мать… Я могу говорить без опаски, вы поймете меня.