— Ну, не знаю. Когда ты ее в прошлом году привозила, она бледненькая была и кушала плохо.
— Мы все кушали плохо, я тоже в детстве не ела ничего. Вспомни, какой спирохетой Мишка был.
— Мишка был вылитый дед, а никакая не спирохета.
— Ну и у меня вполне сытый ребенок…
— Сытый, не сытый, а руки у тебя крюки, это я тебе точно говорю. Как ты ими рисуешь, не могу понять. Шить, вязать — все из рук валилось.
— Ну что ты хочешь, я не люблю шить.
— Люби, не люби, а уметь надо.
Так они трепались за липовым чаем с пряниками, купленными в ближайшем магазине, и Катьку все сильней и глубже засасывала родная брянская жизнь, из которой, в общем, совсем необязательно было уезжать. А что, приехать сюда, захватить Игоря. Бабушка поймет. Нет Москвы — и хорошо, Москва, в конце концов, не всегда была столицей. Перенесут. Стране-то все равно ничего не сделается, Россию же нельзя захватить. Она слишком большая, ею всякий поперхнется. Но под всем этим билась мысль, что тут не захват, что тут сама Россия перестала себя выдерживать и стала разваливаться, — поезд бегал-бегал по кругу и стал наконец терять вагоны, болты, гайки, а вот уже и топка отвалилась, и скоро на рельсах будет лежать бесформенная куча покореженного металла; нас никто не захватывает, мы сами исчерпали свой лимит, да и брянский дом скрипит, шуршит, колышется от любого ветра… Наши старики больше не спасут нас, никто и ничто не спасет; вся надежда на лейку.
— Бабушка, — сказала Катька. — Пожалуйста, поедем со мной.
— Сказала тебе, не поеду. Тебя приму, всех твоих приму, а сама никуда не поеду. У нас знаешь как: где родился, там пригодился. Деду скоко раз предлагали после войны: в Выборг езжай, в Таллин езжай… Никуда не поехал, из армии уволился — майор! — и обратно в Брянск учительствовать. Что ж я теперь? Я уеду, ему и оградку никто не покрасит.
Катька отчаивалась: ее было не уговорить. Тут спокойно и тяжело стояла твердыня, с которой ничего не сделаешь, — именно потому, что рациональных аргументов у бабушки не было. Дом, да возраст, да кот, да соседи… и наравне с домом дедова могила, которую тоже нельзя бросать, потому что и она — такая же естественная часть этого дома, как кухня, чердак, погреб; чердак и погреб вместе… А если конец — то конец всему, старому человеку грех бояться конца; и Катька понимала, что здесь предел ее сил.
— Мы тут все погибнем.
— Ничего, не погибнем. В Ленинграде вон в блокаду жили, кошек ели, не погибли.
— Да пойми ты, что сейчас не то! Сейчас никто тебя не будет голодом морить, взорвут к чертовой матери — и поминай как звали!