— Если он не вернется, — угрожающе проворчал рослый зек, — мы тебя, Зулус, сами сожрем. Со всеми твоими гнилыми потрохами.
— Ша! — сиплоголосо рявкнул бригадир. — Лепила сказал: никаких свар, значит, так и живем.
— А долго ли проживем? Без Лепилы-то?
Вопрос повис в воздухе. Ответа на него так и не последовало.
* * *
Между тем, собираясь на сходку, Вадим думал вовсе не о Хане с его тамбовской свитой, — он думал о маленьком и беззащитном Осипе Мандельштаме, вот также угодившим однажды в один котел с отпетыми головорезами. Наверное, страшнее места для поэта не придумать, нежели зона. Вот и сгинул в каком-нибудь из северных поселений. Может, от голода умер, а может, просто оказался проигранным в карты. Для блатных карты — те же иконы, а карточный долг более свят, нежели вся родня вместе взятая. Кто знает, может, и бедолагу поэта вызвали в один из вечеров на улицу, объяснили «расклад», полоснули «мойкой» по шее и разошлись. Так и пропал бунтарь — следочка не осталось. Одни лишь километры стихов. Впрочем, такой «следочек» повесомее иных будет. Собственно, если задуматься, одни только художники и оставляют после себя видимые следы. Все прочее сгнивает и сгорает бесследно…
Выйдя из барака, Вадим тут же подобием парашюта распахнул над собой мантию, включил панорамное зрение и позволил лимбам беспрепятственно скользить по земле. Вне барака для него мало что изменилось. Крыши и стены зданий давным-давно перестали быть для Дымова серьезным препятствием. Стоило ему прищуриться, и окружающие дома тут же превратились в подобия аквариумов, позволяя видеть своих многочисленных обитателей и весь интерьер до мельчайших подробностей.
Смешная вещь — стены! Визуальная прослойка меж частных, сморщенных в миниатюрное ничто территорий. Только для того, верно, и выдуманы, чтобы можно было с полным правом говорить: это мой санузел, а это твоя кухня, я не слышу бренчания твоих кастрюль, а ты не чуешь моих ароматов. Собственно говоря, изначальная тяга к изоляция была вполне объяснима: человек рвался ощутить себя свободным и независимым — хотя бы условно, хотя бы на крохотном клочке земли. И немудрено, что такую свободу он рано или поздно обретал. Но коли так, еще более странным казалось суждение о том, что пребывание в одиночных камерах является одним из самых страшных наказаний. И столь же странно, отчего на свою святую , отгороженную со всех сторон территорию люди с такой охотой допускают посторонние телеобразы и совершенно чужие радиоголоса? Почему дискриминационное обособление не трогает разума, касаясь исключительно физических тел?