И все это подтверждает и свидетельствует только об одном: о падении на Западе ценности индивидуальности — той ценности, о которой с такой навязчивостью и так много пустословят. Только жизнь того, кто не достаточен для самого себя и кто удален от самого себя, в действительности стремится к «иному»: такой человек нуждается в обществе как в поддержке и коллективном законе; такой человек хочет быть ничем — хочет быть поиском, неудовлетворенностью, зависимостью от будущего; хочет быть становлением. Подобные люди испытывают ужас перед всем тем, что является естественным жизненным пространством человека: перед молчанием, перед одиночеством, перед незаполненным временем, перед вечностью. Они заботятся, волнуются, бросаются безостановочно от одного к другому, занимаются чем угодно, только не сами собой. Они делают нечто, чтобы доказать себе, что они есть, но, желая получить от всех своих действий особое подтверждение, в действительности, они ничего не делают, в действительности, они просто одержимы делом.
В этом состоит смысл активизма. Активизм — это не действие, это лихорадка действия. Это — безумная суматоха тех, кто отброшен от центра колеса, и их суета становится все более стремительной и бессмысленной по мере того, как расстояние до центра увеличивается. И с убыстрением этой суеты, этого «темпа», все большей становится роковая тирания социальных законов по отношению к хозяйственной, индустриальной, культурной и научной областям, по отношению ко всему порядку вещей, созданному после того, как индивидуум отдалился от самого себя, после того, как вместе со смыслом центральности, стабильности и внутренней самодостаточности был потерян смысл того, что в действительности является ценностью индивидуальности. Крушение Запада несомненно произошло из-за крушения индивидуума как такового.
Мы уже сказали вначале, что сегодня люди больше не знают — что такое действие. Тот, кто интересовался традиционными индийскими учениями, — хотя те же идеи можно найти и на нашем классическом Западе, — наверняка был удивлен тем, что все являющееся движением, активностью, становлением и изменением принадлежит к пассивному женскому принципу (шакти), в то время, как позитивный, мужской, солнечный принцип (шива) связан с неизменным. И также вряд ли он смог бы подыскать подходящее объяснение тому, что означает положение широко известной Бхагават-гиты (IV. 18), где подчеркивается различие между недеянием в деянии и деянием в недеянии.
Но в этом выражается не квиетизм, не созерцательная «нирвана». В этом скорее выражается знание того, что такое подлинная активность. Эта идея строго идентична идее Аристотеля о "неподвижном двигателе": тот, кто является причиной и истинным господином движения, сам неподвижен. Он пробуждает, подчиняет и направляет движение. Он заставляет делать, но сам не делает, т. е. он не захватывается, не увлекается действием, он — это не действие, а непоколебимое, спокойное превосходство, от которого исходит и зависит действие. Как раз поэтому его приказание, могущественное и невидимое, можно назвать как Лао-цзы деянием недеяния (вэй-вувэй). Ему противостоит тот, кто действует; тот, кто движется; тот, кто захвачен, опьянен делом, «волей», "силой" в натиске, в страсти, в воодушевлении — тот, кто является только инструментом; тот, кто не делает, а претерпевает действие. И поэтому в этих учениях он представляет собой женский принцип и отрицание высшего, трансцендентного, неподвижного, олимпийского принципа, стоящего над движением.