– То, что вы сейчас сказали, Ренэ, о несносной привычке искать упоения в страданиях, – удивительно верно. Но когда, в силу сложившихся обстоятельств, первая любовь оказывается сопряженной со страданиями – как это случилось и с Филиппом и со мной, – то может ли человек еще измениться?
– Думаю, что измениться можно всегда, стоит только сильно захотеть.
– Но как захотеть, Ренэ? Для этого уже надо измениться.
– Голен вам ответил бы: «Надо вникнуть в сущность вопроса и преодолеть ее»… другими словами, надо стать умнее.
– Но ведь Филипп умный.
– Очень. Однако Филипп слишком считается с сердцем и недостаточно – с разумом…
Мы весело проговорили до самого возвращения Филиппа. Ренэ подходила ко всему с точки зрения науки, и это умиротворяло меня – я начинала себя чувствовать человеком, похожим на множество других в определенном разряде любящих.
Филипп был, по-видимому, рад встрече с Ренэ; он пригласил ее пообедать с нами и впервые за несколько недель оживленно беседовал за столом. Он интересовался науками, и Ренэ рассказывала об опытах, о которых он еще не знал. Когда она во второй раз назвала имя Го-лена, Филипп отрывисто спросил:
– А ты хорошо знакома с Голеном?
– Еще бы, – ответила Ренэ, – он мой руководитель.
– Не он ли друг Робера Этьена, того, что пишет о Марокко… словом, автора «Молитвы»?
– Да, они друзья, – сказала Ренэ.
– А ты сама, – продолжал Филипп, – знакома с Этьеном?
– Отлично знакома.
– Что это за человек?
– Удивительный человек! – воскликнула Ренэ.
– А-а! – протянул Филипп. Потом с заметным усилием добавил: – Да, мне тоже кажется, что он талантлив… Но бывает и так, что человек гораздо ниже, чем его произведение…
– Ну, к нему это никак не относится, – возразила неумолимая Ренэ.
Я бросила на нее просящий взгляд. После этого Филипп весь вечер был молчалив.
Любовь Филиппа к Соланж Вилье умирала у меня на глазах. Он никогда не говорил со мной об этом. Наоборот, ему, очевидно, хотелось, чтобы я думала, что в их отношениях ничто не изменилось. Впрочем, он еще довольно часто виделся с нею, но все-таки реже, чем прежде, и эти встречи не доставляли ему былой безоблачной радости. После прогулок с нею он возвращался домой уже не веселый и помолодевший, как раньше, а сосредоточенный и порою как бы в отчаянии. Несколько раз мне казалось, будто он собирается поделиться со мной своими переживаниями. Он брал меня за руку и говорил:
– Изабелла, вы избрали благую долю.
– Почему, друг мой?
– Потому что…
На этом он умолкал, но я отлично его понимала и без слов. Он по-прежнему посылал Соланж цветы и обращался с ней как с обожаемой женщиной. Дон-Кихот и Ланселот оставались себе верны. Но в заметках, относящихся к 1923 году, которые я нашла в его бумагах, чувствуется грусть.