Сияло солнце, птицы пели на каждом кусте…
И вдруг все померкло. Большой, громадный человек тучей надвинулся на Володьку, выхватил у него белку и – раз, раз-прямо по лицу. На скулах у Володьки показалась кровь.
Пуха завыла.
Никто не ожидал такой развязки. Бабы зароптали:
– С ума сошел! Свет перевернется – на час опоздал.
– Нехорошо, Кузьма Васильевич! Не своего бьешь – сироту.
Кузьма отбросил белку в сторону, круто обернулся к бабам:
– Какой он, к черту, сирота! Меня отец в его годы драл как Сидорову козу.
– Дак то отец…
– А мой отец, ежели напакостил, одинаково драл и своих, и чужих. И мне наказывал. Понятно? – и Кузьма широким, размашистым шагом пошагал к косилке.
Внизу, за избой, раздался топот, веселый захлебывающийся крик, – это Колька поскакал за лошадьми.
Володька, бледный, закусив губу, водил зелеными округлившимися от злости глазами вокруг себя. Он одинаково ненавидел сейчас и тех, кто ему сочувствовал, и того, кто так жестоко обидел его. Возле него виновато терлась Пуха со злополучной белкой в зубах. Володька в ярости отбросил ее пинком. Пуха перевернулась в воздухе и, жалобно взвизгивая, покатилась по выкошенной пожне.
Колхозницы, еще несколько минут назад выказывавшие ему сочувствие, замахали руками:
– Дурак! Худо тебе попало!
– Собачонка вокруг него так и эдак, а он куражится.
– Чего набычился? Вытри рожу-то – не на спектакле.
В самом деле, глупо было стоять вот так, у всех на виду. Володька прошел в сенцы, скинул с плеча ружье, снял патронташ и, войдя в избу, бросился на постель.
За стеной, на улице, разговаривали, смеялись бабы, стучал ключом Кузьма, выверяя косилку перед отъездом, время от времени подавал голос Никита: "Ни-ко-лай!"
А Володька, уткнувшись лицом в старый, заскорузлый и провонявший потом ватник, одновременно служивший ему подушкой, молча глотал слезы, скрипел зубами. Временами он забывался, – сказывалась бессонная ночь, потом внезапно просыпался и снова, истерзанный бессильной яростью и усталостью, проваливался в зыбкую, как болотный мох, дрему…
Что случилось? Откуда топот, ржанье? Ах да, Колька привел лошадей…
Он поднял отяжелевшую голову, сел. Как быть? Выйти на улицу или уж лучше обождать, когда все уберутся на пожню? Нет, черт подери, он выйдет! Выйдет! Хотя, бы только для того, чтобы увидеть, какая кислая рожа будет у Кольки, когда его попрут на Шопотки.
Володька вскочил на ноги, отыскал на окошке, осколок зеркальца, перед которым наводила красу Параня, начисто стер с лица следы беличьей крови.
Возле избы, как всегда перед отъездом на работу, взнуздывали лошадей, прилаживали к спинам войлоки – хоть и близко до пожни, а на лошадях лучше, по крайней мере ноги не замочишь, перебираясь через речонку. Кузьма с помощью Никиты запрягал Налетку-дрянь кобыленка, ни секунды не постоит спокойно. И лишь Колька, картинно развалясь у стола и попыхивая папироской, не принимал участия в общей суматохе. Как же, герой! Что, мол, ему пустяками заниматься. Он свое дело сделал…