— Вы, Верочка, вообще выбрасываете когда-нибудь на помойку барахло? Вот этот синий бант, экспонат трогательной истории детства, давно просится на…
— Это талисман, я же вам рассказывала… Я тогда, во дворе, мысленно приказала девочке отдать мне сумку и бант, и она отдала. Меня это потрясло… легкость совершения насилия потрясла. С тех пор берегу в назидание… Там еще была сумочка, мать отняла. Оставьте, пожалуйста, и не приставайте, хотя бы сегодня, с идеями преобразования моей жизни…
Лёня вернулся в комнату, и некоторое время было слышно, как он ходит, отворачивая от стен картины, ставя то одну, то другую на мольберт… Комната представляла собой склад холстов и подрамников с островком топчана, шкафом у стены и четырьмя квадратными метрами перед мольбертом.
Он уже знал метод ее работы — над несколькими вещами одновременно, этапами: сначала холст покрывался красочной массой, тем самым создавался как бы дополнительный грунт; намечался основной цветовой аккорд, после чего картина оставлялась в покое, а на мольберт ставилась другая…
Иногда Лёня просто сидел за ее спиной, на топчане, и безмолвно смотрел, как она пишет. Вера мгновенно забывала о нем, когда рука брала кисть или мастихин. Возвращаясь ко второму этапу работы, она долго морщилась, страдала чуть ли не физически, — ненавидела результаты «полдела». Но постепенно, через вздохи, постанывание, невнятное мычание, почесывание носа и поскребывание в ежике волос… дело завязывалось: прорабатывались промежуточные контрасты, насыщалась цветовая гамма, — возникало цветовое пространство холста. И к концу сеанса гораздо более веселая художница отправляла — на побывку к товаркам — гораздо более веселую картину.
Самым активным, самым азартным, самым удивительным был для Лёни третий этап. Он даже вскакивал и кругами ходил вокруг нее, мешал работать, злил. Как аттракцион какой-то наблюдал процесс «доводки» картины: Вера разнообразила фактуру холста, орудуя мастихином, черенком кисти, пальцами… И вот вылепливалось лицо!
— Кто это? — спрашивал Лёня над ее плечом.
— Стиляга один… — меланхолично отвечала она, добавляя большим пальцем правой руки немного красного в верхний левый угол холста. — Стиляга, Хасик Коган… Кок носил огромный…
— А что это у него, шляпа?
— М-м… — угу… А на шляпе — ворох сирени… Я и сама его сейчас только узнала…
Как ни смешно, это было правдой. Сначала на холстах ее возникала городская среда, которая порождала мельтешение воздуха, фигур, вибрировала оттенками солнечных пятен в глубокой тени… Лица же проявлялись сами, всплывая из колодца ее памяти… Иногда, только завершив работу, она с интересом опознавала — кому принадлежит лицо персонажа.