— Похоже, дерево внутри пропитали каким-то ароматическим веществом, принюхавшись, отметил Серапионыч и добавил не совсем благозвучное слово по-латыни, смысл которого не уловил никто, разве что доктор Белогорский.
Все взоры устремились на таинственный ларец. Надя раскрыла крышку шире, и ее лицо озарилось неподдельным разочарованием. Вместо золота и брильянтов ларец был до краев наполнен какими-то пожелтевшими бумагами, наподобие тех, что находились в «кладоискательской» папке от Федора Иваныча.
— Вот вам и сокровища баронов Покровских, — развела руками Чаликова.
Однако Иван Покровский, похоже, совсем не был расстроен, скорее наоборот:
— Должно быть, это наши семейные реликвии!
— O, да тут стихи! — воскликнул Дубов, разглядывая верхнюю бумагу.
— Замечательно! — обрадовался Покровский. — Значит, мой пращур тоже был поэтом. A для любого поэта его стихи — главное сокровище.
— Да нет, это, кажется, не его, — покачал головой Василий. — Тут какое-то «Послание барону Покровскому». И Дубов медленно, с трудом разбирая мелкий почерк, зачитал:
— Прими сей череп, Савва, он
Тебе принадлежит по праву.
Тебе поведаю, барон,
Его готическую славу…
— Где-то я это слышала, — покачала головой Чаликова.
— A, ну вот, пожалуйста, — Дубов зачитал текст, записанный на первом листе «Послания» другим почерком, круглым и разборчивым: — «Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Продал мне это послание за триста рублей, а сам перепосвятил его барону Дельвигу и опубликовал!».
— Это что, автограф Александра Сергеевича?! — воскликнул Покровский и бережно, будто дитя, взяв верхний листок, принялся благоговейно его разглядывать.
— И, похоже, не единственный, — Дубов отложил «Послание» в сторону и взял следующий листок, исписанный одним пушкинским почерком: — «Любезнейший барон Савва Лукич! Прости великодушно, что сыграл с тобой столь нехорошую шутку. Но в знак слабого утешения прими от меня эту скромную безделицу. Твой вечно должник А.Пушкин». Тут еще и стихи, — добавил Василий Николаевич.
— Позвольте мне. — Иван Покровский слегка трясущимися руками взял листок и дрожащим голосом прочел:
— Поэт в порыве вдохновенья
Стихи прекрасные творит,
Но голос внутренний сомненья
Ему иное говорит:
«O чем хлопочете, поэты,
Творцы прелестных небылиц?
Что ваши оды и сонеты?
Их унесут быстрины Леты
Степных резвее кобылиц».
— O смолкни, смолкни, дух сомненья,
Оставь меня, жестокий глас!
Пускай забудутся творенья
Зато минута вдохновенья
Дороже вечности для нас!
— Так это что — неизданные стихи Пушкина? — воскликнула Чаликова.
— A старый барон, выходит, был не таким уж бараном, — как бы про себя проговорила баронесса фон Aчкасофф.