Брусок постепенно превращается в полосу, с одного края вытягивается больше, с другого меньше, тяжелеет будущая пята, становится все заметнее дуга изгиба.
— Одной водой обойдемся? — голос дяди находит щелочку в трелях звонких ударов.
— Да!
— А не рискованно? Нам же отпускать еще не один раз…
— Выдержит!
Пар над бадьей шипит, но не злобно, а радостно, с остервенением увлеченного игрока. Клинок стынет, и все повторяется снова, снова и снова, пока занавеси не успокаиваются и не смыкаются вокруг стального клыка. Чары впаяны. Теперь можно и отдохнуть, предоставив доводку заказа братцам. Они справятся, я верю. Или хочу верить.
Дядя хлопает меня по плечу, приглашая покинуть душный храм кузни:
— Выйдем, поговорим?
— Пожалуй.
В кухне нас обоих ждет бадья ничуть не меньших размеров, чем подвальная. Мы окунаемся в нее по очереди, смывая с себя пот, перемешанный с гарью и стальной крошкой. Грубоватый холст чистой рубашки неприятно саднит ставшую вдруг чересчур чувствительной кожу, но где-то под ней, глубоко-глубоко, так же обиженно ерзает в колючих объятиях неизбежности сердце.
Дядя набивает трубку и тянется за лучиной:
— С тобой происходит неладное.
— С чего вы взяли?
— Да я не беру. Я вижу.
Это верно. Видит. Потому что знает меня уже много не самых радостных лет.
— Все как обычно.
— Разве?
Он не пытается меня расспрашивать, скорее всего, лишь хочет убедиться в правильности собственных выводов. Не лезет в душу. И за такое отношение я всегда буду благодарен Туверигу.
— Ну… почти. Мне снова не повезло.
Молчание, наполненное размеренным попыхиванием.
— Справишься?
Думаю, тщательно взвешивая все «за» и «против».
— Нет.
— Помочь?
— Спасибо. Я сам.
Сильные пальцы с коротко остриженными ногтями ласково поглаживают трубку:
— Снова ершишься?
Не отвечаю, потому что ответа не требуется.
— Гордые вы, без меры… Карлин таким же был, точно таким. Помню, я еще совсем мальчишкой был, и уже радовался, что меня Даром обделили. Вроде и не понимал ничего толком, а радовался. И теперь радуюсь.
— Почему?
— Потому что мне есть, чем гордиться. Я свои гордости обнять могу, приголубить… Ну и отшлепать, если провинятся. Они настоящие, понимаешь? Живые. Рядом ходят. А чары ваши… — Рука поднимается и падает усталым взмахом. — Дурь одна, обычному человеку даже не видная.
И мне не видная. Только я до сих пор боюсь посторонним в этом признаваться. И ненавижу тех, кому известен мой секрет, хотя и для стыда вроде повода нет. Никто из магов не смог бы войти в ту залу. Никто. Только я. Потому что для меня в бесконечности магии царит вечная ночь, и двигаться я могу только на ощупь.