Я всегда остро чувствовала пульс других семей, потому что своей собственной у меня, по сути, никогда и не было.
Тот, кого я всю жизнь называла отцом, никогда им не являлся. Да и как он мог быть мне отцом, если его имя было Акира, а сам он приехал в Москву из Страны восходящего солнца. В моей же, как говорят здесь, на Украине, «кацапской» крови не было и намека на японскую. Акира!.. Когда я вспоминала о нем, с током этой самой крови раз за разом меня пронизывало — в тысячный, верно, раз! — одно и то же, в тех же словах и красках, воспоминание, которому двадцать лет, но все словно было вчера: Акира, невысокий, по-азиатски сухощавый и подтянутый, быстрыми шагами входит в грязный детдомовский вестибюль и глядит на меня, семилетнюю девочку, своими раскосыми темными глазами.
Мне тогда не понравился его взгляд, я отвернулась и уставилась в окно. За окном накрапывает дождь, липнет к стеклу, как промокший и выцветший тертый серый вельвет, текут серые нити струй; деревья хватают промозглый бесплодный воздух голыми ветвями, а черные комья грязи, зависшие на этих ветках, неожиданно распускают крылья и вдруг оказываются раскатисто каркающими воронами. Раз за разом — одно и то же воспоминание, плотно засевшее в моем мозгу.
И вот мне всегда казалось, что моя память начиналась именно с этого. Да и еще с того момента, когда нас, пятерых детдомовцев, четырех мальчиков и одну девочку, меня, Марию, взял на воспитание японец Акира, последний представитель запрещенной в Японии секты. В нашей стране всегда все было наоборот — то, что разрешено во всем мире, запрещено у нас, а то, что в других странах, мягко говоря, не приветствуется, у нас встречают если не с распростертыми объятиями, то, по крайней мере, откровенно смотрят на это сквозь пальцы. Мне неоднократно приходилось убеждаться в справедливости данного суждения.
Мы спаялись в одну семью. Не по крови, по душе. После, сравнивая себя с другими людьми, и женщинами в особенности, я то боготворю, то ненавижу Акиру за то, что он сделал с нами пятерыми и как он воспитал нас. КЕМ он воспитал нас. Акира держал нас при себе — у самого сердца, как он говорил на японском — много лет. Сейчас я порой ловлю себя на странной мысли: мне кажется, что все это обрывок дурного сна, что у меня есть отец и мать, которые живут где-то в глуши, варясь в грязном котле провинциального счастья ли, несчастья — все равно. Но стоит мне разбудить в себе ПАНТЕРУ — и я понимаю, что это не сон, и выпуклая, грубо зримая явь подминает меня, и в частном детективе Марии Якимовой просыпается разбуженная Акирой хищная черная кошка.