- Теперь, - говорила она мне с удивлением, - чтобы написать строчку, мне нужна тишина. И сознание, что никто не войдет. Не позовет. Не тронет. Ничего не потребует.
Да, зрелость писателя - труднейшая пора его жизни. Он чувствует себя перед Страшным Судом слова, перед тем самым, ранее отрицаемым Фридой, цветаевским Страшным Судом.
И она оказалась лицом к лицу с ним. И в прекрасной, просторной, уставленной зеленью и книгами комнате, за прекрасно оборудованным письменным столом ей стало не под силу писать. Потому что здесь ее все время отрывали, а она больше не могла отрываться. Все чаще уезжала она из дому, в Киев, в Ереван, в Таллин, чтобы вдали от Москвы, в тишине гостиницы или чужой квартиры запереться, ничего не видеть, не слышать - писать.
- Подумайте! - говорила она мне после одной из таких поездок. - Там, когда и позвонит телефон, я могу не пугаться: это не меня...
А дома, в Москве, ей мешал даже выключенный. Она понимала, сколько голосов и с какими бедами рвутся к ней по проводам.
Она не могла разрешить себе толком отдохнуть или, что то же, без всяких помех погрузиться в работу, в сон, как называла это состояние Цветаева. Для того, чтобы вовремя приходить на помощь людям, - надо, чтобы не только домашний, но и душевный телефон всегда был включен. Для того, чтобы писать - в самом деле писать, не на шутку, - необходимо, напротив, чтобы все провода, соединяющие человека с людьми, были временно отрезаны напрочь. Человек должен отплыть на необитаемый остров и там погрузиться на самую глубину тишины: "дать уху слышать, руке бежать".
Ведь пишется книга не только тоща, когда сидишь за столом и пишешь. Но и когда бредешь по дороге. И лежишь на диване, закинув руки за голову. И мешаешь на плите кашу, не видя, как она ползет через край...
Фрида хотела погрузиться в книгу, но не могла. И не только по внешним причинам - по внутренним. Оторваться от людей - это противоречило мысли ее мыслей, сердцу ее сердца, ее религии.
Книга в ней набухала, росла, разрывая ей душу. Новая книга, та, в которую она должна была вложить всю постигнутую ею правду.
Отдаться книге она не могла. Отплывешь на необитаемый остров, начнешь вслушиваться в "один, всё победивший звук", заслушаешься голоса, который диктует тебе слова, а жизнь - сумасшедший с бритвою в руке - возьмет да и прирежет кого-нибудь из самых тебе дорогих.
...Разрушил гармонию Фридин созревший художнический дар, потребовавший погружения в работу на другой - неприкосновенной - глубине. Она-то еще пыталась, могла, но ОН уже не мог, как прежде, примиряться с постоянной, бесперебойной деятельностью спасательной станции.