Скованными руками он ласково провел по ее лицу.
– Я говорил себе... – начал было он, но замолчал, и его глаза затуманились.
– Что ты говорил себе, Франк?
Он покачал головой.
– Нет, оставь, я отвык разговаривать.
Она губами прикоснулась слегка к лицу своего любовника, обнаруживая новые, еле ощутимые морщины. Должно быть, он ужасно страдал, сидя в четырех стенах своей камеры.
– Чего тебе больше всего не доставало эти пять лет? – с едва уловимым кокетством спросила Лиза.
Этот вопрос заставил Франка задуматься. Он улыбнулся, напустил на себя наглый вид и прошептал:
– Ты, правда, хочешь, чтобы я сказал тебе?
Она знала, что ее ожидает разочарование, но, заранее смирившись с этим, кивнула:
– Конечно, говори!
– Деревьев, – серьезно ответил Франк. – Деревьев, Лиза!
Она не могла понять, правду он говорит или врет. У Франка всегда были необъяснимые приступы лирического настроения. Временами этот жестокий человек с холодными страстями погружался в дешевую поэзию и как бы пропитывался ею. Из подобной депрессии он выходил еще более жестким и мрачным.
На этот раз он говорил искренне.
– Деревьев? – повторила Лиза.
Она с трудом могла представить себе дерево. Это слово было для нее лишено всякого смысла.
– Я потратил пять лет, чтобы понять, что же такое дерево, – заявил Франк. – Теперь я знаю...
Подойдя к стеклянной двери, он выглянул наружу. На мокрой, слабо освещенной улице не было никаких признаков растительности.
– И здесь их нет, – заметил он. – Всюду железо, бетон! Люди убивают мир.
Подойдя к нему сзади, Лиза обняла его за талию. Прижавшись к его спине, она прошептала ломающимся голосом:
– О! Франк! Скажи мне, что это ты! Что это – именно ты!
– Это я, – сказал Франк.
– Когда шел процесс, – продолжала она, – я еще не очень-то понимала немецкий. В зале суда я сидела одна. Когда объявили приговор, я не сразу поняла, что в нем говорится. Гесслер потом объяснил мне. Эти несколько минут безвременья, Франк... Они длились дольше всей моей жизни. Когда я узнала, что тебя приговорили к пожизненному заключению...
Лиза с трудом восстановила дыхание.
– Странно, но я ощутила какое-то облегчение.
Франк рассмеялся.
– И все же это – максимальное наказание, ведь смертная казнь здесь запрещена.
И он злобно прибавил:
– Ею здесь так часто пользовались, что она вышла из моды.
– Мне казалось, что во власти этих ужасных судей восстановить ее для тебя.
– Ну уж нет! Как видишь, они не удостоили меня этой чести.
Отойдя от двери, он снова уселся, запрокинул голову и принялся разглядывать потолок из фиброцемента, на котором сырость нарисовала пятнами какие-то сюрреалистические мотивы.