— Когда-то ты не был таким, — сказал он. — Я помню, как тебя однажды вырвало прямо в Темзу… Или ты стал теперь слишком благонравным и боишься даже припомнить такой случай?
Лусиус повернулся к нему лицом и вырвался из его цепких рук, так что Мейн чуть не потерял равновесие.
— Мне было тогда всего семнадцать лет.
— Полно тебе! — грубо оборвал его Мейн. — Единственное, что изменилось у тебя по сравнению с нами, — это то, что твоя матушка решила, будто от тебя попахивает купеческим сословием. Вот с тех пор ты и стал настоящим праведником.
Лусиус замер.
— Я бы попросил тебя не высказываться относительно моей матери, — сказал он, и в его голосе послышались угрожающие нотки.
Однако Мейн был слишком пьян, чтобы распознать признаки приближающейся грозы.
— Долгие годы мы деликатно обходили вопрос о твоей семье, опасаясь причинить боль. К чертям деликатность! Пусть даже твоя мать дочь герцога, но она настоящая… — Он вовремя спохватился и замолчал.
Лусиус ждал, прислонившись спиной к двери и сложив на груди руки.
Но Мейн, по-видимому, понял, что продолжение разговора в этом тоне приведет к полному разрыву с другом, и попытался отыскать в своем затуманенном мозгу какую-нибудь возможность исправить положение.
— Продолжай! — сказал Лусиус невероятно вежливым ледяным тоном. — Наверняка у тебя найдется что еще сказать, чтобы облегчить душу?
Видимо, Мейн в конце концов решил, что семь бед — один ответ.
— По правде говоря, мне наплевать на твоих родителей. Твою мамашу я всегда считал недоброжелательной особой, которая так и не пришла в себя от потрясения, полученного в результате замужества. А что касается тебя, то ты превращаешься в самодовольного лицемера, которого никто не любит, хотя все притворяются, что любят.
Лусиус остолбенел, словно получил удар обухом по голове. Мейн повернулся и снова шлепнулся в кресло.
— А твой папаша — презренный прыщ на заднице… светского общества, — добавил он совсем уж неразборчиво.
Лусиус хотел уйти, но невнятный голос, долетевший из глубины кресла, остановил его.
— Лучше брось, пока не поздно, эту свою дурацкую чопорность, иначе сам станешь еще более несносным прыщом.
Лусиус, стиснув зубы, помедлил мгновение, подумав, что с большим наслаждением расквасил бы Мейну физиономию. Но когда он подошел к Мейну в надежде услышать от него еще одно оскорбление, которое, переполнив чашу терпения, сделало бы драку неминуемой, он услышал только храп.
Мейн пролил из стакана остатки кларета на белую рубаху. Волосы у него упали на лоб. Он выглядел очень пьяным — пьяным и несчастным.