– И вы гарантируете, что оно подействует?
– Нет.
– Хорошо. Я беру.
Это была маленькая жестяная коробочка без этикетки. В ней находилось пять каких-то таблеток, похожих на кофейные зерна. Он сказал, что виски способствует и двигаться нужно больше. Он велел принять две сегодня вечером и пойти куда-нибудь потанцевать. Она приняла пять, они вышли из дома, купили две пинты виски и наконец нашли танцплощадку, увешанную дешевыми цветными лампочками и заполненную формами цвета хаки и партнершами, танцующими за деньги.
– Ты тоже выпей, – сказала она. – Как твое лицо – сильно жжет?
– Нет, – ответил он. – Пей. Пей сколько можешь.
– Господи, – сказала она. – Ведь ты и танцевать не умеешь, да?
– Нет, – возразил он. – Я умею. Умею. Я могу танцевать. – Они стали двигаться по площадке, натыкаясь и наталкиваясь на других, а другие натыкались и наталкивались на них, они двигались как сомнамбулы, иногда попадая в такт короткой фазе истеричной музыки. К одиннадцати часам она выпила почти полбутылки, но от этого ее только стало тошнить. Он дождался ее у дверей туалета, лицо у нее было цвета известки, а глаза желтые и неукротимые. – Значит, ты и таблеток лишилась.
– Только двух. Я боялась этого, а потому подставила тазик, потом отмыла их и приняла снова. Где бутылка?
Им пришлось выйти, чтобы она смогла выпить, потом они вернулись. В двенадцать она почти закончила первую бутылку, лампочки на площадке выключили, только прожектор высвечивал вращающийся шар из разноцветного стекла, а потому по лицам танцоров, имевшим трупный оттенок, носились цветные пылинки-лучики, как в каком-то морском кошмаре. В зале был человек с мегафоном; здесь проходило какое-то танцевальное соревнование, а они даже не подозревали об этом; музыка громыхнула и замолкла, зажглись огни, воздух заполнился ревом мегафона, и победившая пара вышла вперед. – Меня опять тошнит, – сказала она. И опять он ждал ее – лицо цвета известки, неукротимые глаза. – Я их снова помыла, – сказала она. – Но больше пить я не могу. Идем. Они закрываются в час.
Вероятно, это действительно были кофейные зерна, потому что три дня спустя ничего не случилось, а через пять дней даже он признал, что время прошло. И теперь они в самом деле поссорились, он проклинал себя за это, сидя на скамейках в парках и перечитывая колонки, озаглавленные «требуются», в газетах, которые извлекал из мусорных бачков, убивая время до того момента, пока не пройдет его синяк, этот фонарь, чтобы он мог в приличном виде предложить свои услуги, он проклинал себя за то, что она держалась так долго, могла держаться и держалась бы и дальше, но он все-таки довел ее, он знал, что сделал это, и клялся себе, что переменится, прекратит это. Но когда он возвращался в их комнату (теперь она немного похудела, и в ее глазах появилось что-то необычное; все, что сделали таблетки и виски, – придали ее глазам выражение, которого не было раньше), все шло так, будто се не давал себе никаких обещании, теперь она ругала его, молотила по нему своими твердыми кулаками, потом, сдерживая себя, бросалась к нему со слезами: – О господи! Гарри, сделай же так, чтобы я остановилась. Успокой меня! Поколоти меня! – Потом они лежали, прижавшись друг к другу, одетые, на время умиротворенные.