– Нет! – воскликнул он. – Нет! Нет!
– Постой, – сказала она. – Ты же обещал. И если ты не найдешь работы к тому времени, то ты сделаешь это, снимешь с меня этот груз.
– Нет! – закричал он. – Я не сделаю этого! Никогда!
– Но ты обещал, – сказала она, спокойно, мягко, медленно, словно он был ребенком, только начавшим учить английский. – Неужели ты не понимаешь, что третьего нам не дано?
– Я обещал, да. Но я не говорил, что…
– Я как-то сказала тебе, что не верю, что любовь умирает, все дело в мужчине и женщине, умирает что-то в них и больше не заслуживает любви. Посмотри теперь на нас. У нас должен быть ребенок, но мы оба знаем, что не можем иметь ребенка, не можем позволить себе это. Они причиняют такие страдания, Гарри. Жестокие страдания. И я хочу, чтобы ты сдержал свое обещание, Гарри. А теперь до того дня мы можем даже не говорить об этом, не думать больше об этом. Поцелуй меня. – Мгновение спустя он прижался к ней. Они поцеловались, и их прикосновение друг к другу было прикосновением брата и сестры.
И теперь все снова было как в Чикаго, в те первые недели, когда он ходил из больницы в больницу, где администрация проводила с ним беседы, которые, казалось, умирали, начинали увядать и тихо гаснуть в определенный момент, он знал об этом заранее и ждал этого, а потому пристойно переносил этот похоронный обряд. Но не теперь, не сейчас. В Чикаго он обычно думал: Я чувствую, что меня ждет неудача, и неудачи сопутствовали ему; теперь он знал, что его ждет неудача, и отказывался верить этому, отказывался принимать в ответ «нет», пока ему чуть ли не начинали грозить физическим насилием. Теперь он ходил не только по больницам, он ходил куда угодно. Он говорил ложь, любую ложь; он приходил на беседы с какой-то безумной, холодной, маниакальной решимостью, уже чреватой собственным отрицанием; он всем обещал, что может и будет делать что угодно; идя как-то раз после полудня по улице, он случайно поднял глаза, увидел вывеску «доктор», вошел в кабинет и на самом деле предложил делать за полцены любые аборты, какие ему предложат, сообщил об имеющемся у него опыте, и (он понял это позднее, когда вернулся в относительно нормальное состояние) только то, что его вывели оттуда силой, помешало ему предъявить письмо Бакнера как свидетельство его способностей.
Однажды он пришел домой посреди дня. Он долго стоял перед дверью, прежде чем открыть ее. И даже после этого не вошел, а остался в дверном проеме, на голове у него была дешевенькая, белая, гармошкой шапочка с желтой полоской – опознавательный знак низшего служащего Управления общественных работ, ответственного за безопасность дорожных переходов в районе школы – сердце его было заледеневшим и спокойным от горя и отчаяния, которое было почти что умиротворяющим. – Я буду получать десять долларов в неделю, – сказал он.