Он смотрел на холмы, поросшие яркой зеленью, на деревья, до краев наполненные закатным огнем, и на струящее свет тихое небо. Как раз напротив причала белела рыбацкая деревня — мирная, идиллическая картина, о существовании которой Энтони успел позабыть. Кажется, кто-то из офицеров обронил, что деревушка называется Торкви. За полосой чистого песка тянулось поле, за ним невысокая каменная стена, в тени которой прилепилось с полдюжины сложенных из белого камня домиков, почти потонувших в пышно цветущих садах, над трубами домов лениво извивался дым. Справа от домиков под каменным мостом звенел ручей, пересекавший луг и терявшийся в море. Энтони каким-то чутьем угадал, что сахарный дом был постоялым двором, а приглядевшись, заметил и раскачивавшуюся на нем вывеску. Сразу за мостом и постоялым двором, направо, шел спуск к судостроительной верфи и гавани, усеянный целым рядом маленьких домишек. У самого берега покачивались рыбацкие лодки, и вокруг них и над ними реяли безмятежные чайки.
Энтони жадно смотрел вокруг, глаза его слезились, а сердце учащенно билось. Отпустят ли его на берег? Он знал, что матросам разрешалось сходить на берег только в исключительных случаях, слишком велико было число дезертиров. Но О'Коннел был гардемарином, офицером. А ведь офицерам наверняка разрешалось сходить с корабля.
И Энтони начал представлять себя на берегу… Вот он в лодке, легко несущей его все ближе к этому оазису свободы, красоты и спокойствия. Вот он торопливо взбирается по стене напротив гавани, снова ступает по твердой земле, избавившись наконец от проклятой морской болезни. В мечтах Энтони переходил мост, выпивал стакан молока на постоялом дворе, гулял по одному из садов, заросших цветами. Он брел вверх по ручью к прохладной роще за деревней, к тому дому наверху, старому дому, крытому соломой и заросшему плющом, к тишине, озвученной лишь мелодичной песенкой воды, бегущей с пурпурных холмов…
Острая боль пронзила правое бедро О'Коннела. Это был хорошо рассчитанный пинок, отвешенный ему молодым лейтенантом, который пришел, чтобы отвести гардемарина вниз, и теперь распутывал веревки вокруг его посиневших щиколоток.
— Пошли вниз, Мари, дорогуша моя, ты уже получил свои два часа.
— Сэр, — произнес Энтони, задыхаясь, — мы пойдем на берег? Имею в виду — офицеры.
— Лопни твои глаза, да с чего ты взял, что тоже офицер? Кто угодно, только не ты, Мари. Ты у нас маленькая, сопливая девочка, которая засыпает на вахте. И в следующий раз ты хорошенько поймешь, что это такое, когда тебя положат на орудие и всыпят дюжину горячих.