Нижний Дичвелл – поселок на сорок домов в холмистой местности, в такой степени пасторально-лубочный, что в нем были в ходу нарядные настольные салфетки, игральные карты и шоколадные конфеты. Насколько могла припомнить Стелла, никакого Верхнего Дичвелла отродясь не существовало, поэтому происхождение названия оставалось загадкой.
Уже июнь, а она за работой даже не заметила, как наступило лето. В Нижнем Дичвелле это было бы невозможно. Когда-то благополучие поселка целиком зависело от прихотей погоды. При всей игрушечной красоте его домиков, с розами у входа и выложенными галькой стенами, сто лет назад здесь каждая семья работала в господском имении, церкви или на ферме. По большей части эти дома в те времена были пропитаны сыростью (откуда – извечный кашель тружеников), не поражали обилием мебели, за исключением какого-нибудь кресла с прямой спинкой и грубого стола, зато были заполнены таким количеством ребятни, что от голода их спасала только свинья, за которой ухаживали более тщательно, чем за любым из хозяйских отпрысков.
Изначальные обитатели этих домиков сегодня попадали бы в обморок при виде своих жилищ. Теперь всякий старался переплюнуть соседей обилием подвесных цветочных корзинок, декоративными тачками со всевозможными фигурками, секционными теплицами и белой садовой мебелью.
Никто из обитателей этих коттеджей больше не имел профессионального отношения к земле, разве что садовник-дизайнер сомнительной сексуальной ориентации, обосновавшийся в бывшей школе и зарабатывавший на жизнь составлением садовых композиций по законам фэн-шуй.
И лишь один коттедж устоял перед этим натиском дачной культуры, хотя слово «коттедж» не в полной мере передавало элегантность выдержанного в классических пропорциях желтого каменного дома с белой дверью под красивым резным козырьком. Это и был дом Би, плод гастролей всей ее жизни, поездок по бывшим колониям с осовремененными постановками по Ноэлю Кауарду и вечнозелеными мюзиклами типа «Бойфренда». Если мать и мучилась угрызениями совести за то, что вечно отсутствовала на протяжении всего Стеллиного детства, оставляя дочь то на попечение монашек, то в пансионах, – она этого никогда не показывала. Монашки добросовестно присматривали за Стеллой и просто пришли в экстаз, когда после трех дней молчаливого затворничества ей начало казаться, что она услышала глас божий и почувствовала призвание принять постриг. Когда тянущие боли в животе, которые тринадцатилетняя Стелла приняла за глас божий, оказались всего-навсего предвестниками первой менструации, монашки потеряли к ней всякий интерес.