Стелла схватила его за руку и потащила на площадку для танцев в четыре квадратных метра.
– Пойдем! – протянула она сладким голосом. – Потанцуем!
Лукреция вела себя как ребенок. Хуже всего было то, что сама она этого не сознавала. Тем не менее Арес старался входить в пустую колыбельную комнату как молено тише, чтобы не потревожить сестру в минуты ее благоговейных молитвенных бдений и отчаянных попыток с помощью сосредоточения и магии предугадать будущее. И это происходило почти ежедневно в течение уже более восемнадцати лет.
Колыбельная комната! Арес не вполне понимал сестру и с каждым днем, наступавшим после ее молитвенных бдений, понимал ее все хуже и хуже. Огромное помещение, выкрашенное радостной белой краской, такая же белая лакированная колыбель – символ невинности, – и все это для ребенка, которому была бы абсолютно не нужна такая комната, далее если бы он в самом деле вернулся к своей матери. Ведь ему исполнилось бы сейчас уже восемнадцать лет и он был бы уже молодым мужчиной… Но о чем говорить! Давид мертв! Почему Лукреция никак не хочет этого понять и с этим смириться?
Арес сдержанно откашлялся:
– Лукреция! Министр уже здесь!
Лукреция стояла на коленях перед свежезастеленной детской кроваткой и изящными пальцами левой руки привычным ласковым жестом гладила подушку, в то время как в другой руке у нее были зажаты четки. Затем она с явной неохотой оторвалась от колыбели и воспоминаний, легко приложилась губами к деревянным бусинам и повесила их на сетку кроватки, после чего повернулась к своему темноволосому брату.
Араб Шариф, который неслышно вошел в комнату вместе с ее братом, прислонился к стене возле двери, небрежно скрестив руки на груди. Он походил на черную пантеру, которая терпеливо кого-то подстерегает.
– Я иду, – ответила златоволосая красавица в серебристо-сером, доходящем до лодыжек бархатном платье.
Затем она еще немного помедлила и оглянулась на маленькую колыбель, которая в течение восемнадцати лет служила приютом разве что для нескольких умных клещей, которым с помощью хитрости и коварства удавалось ускользнуть от гигиенических порывов Лукреции.
– Когда-нибудь ты должна от этого освободиться, сестра! – Арес старался сохранять в разговоре с ней братский тон, однако от природы он был лишен мягкости и сочувствия. Вероятно, по этой причине ему не удавалось в течение прошедших восемнадцати лет убедить Лукрецию, как бессмысленно подобными ритуалами пробуждать в себе вновь и вновь скорбь о потерянном сыне. Но может быть, он поступил разумно и сделал доброе дело, высказав ей наконец со всей прямотой, что он думает о ее дурацком театре.