Князь разгладил рукой пергамент, благодарно подумал о Феогносте: «Верен слову. Возвращусь — пожертвую на собор и монастырь. — Перед глазами возник худенький Феогност. — Ничего не скажешь — умен, а вот без меры алчен. Надо было ему льняное масло сбыть, так сказал: „В елей мышонок попал — осквернение. Благословляю льняным маслом миропомазание совершать“. Что делает ненасытство! Нет бескорыстия святого Петра. На небо глядит, а по земле шарит. Но опираться и на такого надобно».
За стеной, во дворе, заржал конь. Князь отпустил гонца, приказал на словах тайно передать Кочёве: доволен, что сквернителей обуздал, что совет держит с боярами.
Со двора вошел Бориска. Он точил свой и князя мечи, рубаха его от жары взмокла, по лицу катился пот.
Бориска вложил меч князя в ножны, прислонил его к постели. Иван Данилович посмотрел на Бориску одобрительно: «Трудолюбец!»
— Послушай вести из Москвы, — предложил он юноше не столько для того, чтобы действительно Бориска узнал все новости, сколько для того, чтобы перечитать письмо.
Бориска весь встрепенулся, жадно устремил взор на Ивана Даниловича.
Князь начал медленно читать. Чем дальше читал он, тем бледнее становилось лицо Бориски. Юноша судорожно сжимал и разжимал пальцы.
Андрей, которому не раз поверял он свои самые сокровенные мысли, с которым делился краюхой хлеба, его Андрей попал в беду.
Перед Бориской, как живое, встало лицо Андрея: черные брови, точеный нос, крутой подбородок. Такое лицо нельзя было представить искаженным страхом или смятением.
А князь тихим голосом читал:
— «…На тую доску прыгал, пока грудь не затрещала: „Реки!“ А Степку распинали… А дале сам признался…»
Рыдания подступили к горлу Бориски. Князь поднял голову. Сразу понял: не надо было холопу письмо такое читать. Не для него!
Сузил недобро глаза, спросил жестко:
— А ты бы в ту пору в Москве был, что с зажигами делал?
Бориска, не помня себя, воскликнул:
— С ними б судьбу разделил!
Князь побледнел, ноздри его раздулись. Вскочив, гневно закричал:
— Прочь, холоп! Прочь! — Схватил прислоненный к постели меч в ножнах, замахнулся им, как палкой. — С глаз долой!
…Бориска брел по улицам чужого города. В душе было смятение: и то, что слышал от деда Юхима, и это письмо Кочёвы, и гнев князя тогда в селении и сейчас — все переплелось в клубок, жгло мыслями. «Пошто несправедливость такая на свете? На что господь смотрит? Пошто и впрямь хозяин не тот, кто за сохой ходит? Богачи в шелках, а бедным нечем тело прикрыть. На одно солнце глядим, а не одно едим!»
Эти сомнения, приходя раньше как недоуменный ропот, теперь все яснее становились протестом. «Кто он, Бориска? Княжий прислужник. От былой вольности только в памяти след остался».