– Наверно, никаких клятв давать не надо? И так всем понятно, что ни единому человеку ни слова?
Все только хмыкнули в ответ: маленькие, что ли? Один лишь Томчик отозвался словами. По-взрослому так, даже устало:
– Это ясно как Божий день…
На часиках было тридцать пять десятого. А на перекрестке уже метался свет автобусных фар. Томчику повезло, не опоздает.
Лоська сказал, что двинет домой пешком, так ему проще. И не надо провожать, ему не привыкать! “Всё. Да завтра…”
Я чувствовала: Томчик все еще дуется на Люку. Или смущается, от того, что огрызался на нее.
– Люка, Ник, вы давайте-ка сразу на трамвай и по домам. Зачем вам делать крюк с Томчиком? Мы его отвезем, нам с ним отсюда почти по пути…
Люка и Ник не спорили. Сказали “ладно, пока” и заспешили на Восточную, к трамвайной остановке.
Пашка, Томчик и я сошли с автобуса на улице Кузнецова, отсюда до дома Томчика был всего квартал – по переулку, ведущему на улицу Грибоедова. Переулок безлюдный, с двумя слабыми фонарями.
– Можно, я пойду один? – спросил Томчик. Шепотом спросил, будто мы все еще во Дворце.
– Да что ты! Мы проводим, это же не трудно, – весело сказала я.
Он посопел.
– Я хотел бы один…
– Почему? – Я даже слегка обиделась. Если он все еще сердится на Лючку, мы-то при чем?
Он посопел опять.
– Вы… наверно, думаете, что я боюсь. А я хочу показать, что нет…
“Ох ты горюшко мое…”
Пашка сказал с упреком:
– Ты, конечно, не боишься. А про нас подумал? Мы-то за тебя боимся. И мы обещали, что проводим до двери.
Томчик подчинился неизбежному (возможно, с тайной радостью). И мы проводили до его двери. Затем Пашка пошел провожать меня, хотя отсюда ему было со мной не по пути. Я не спорила, все равно он не отступит.
Мы свернули в Короткий переулок, где дома были маленькие, а свет – лишь из окон. Прошли шагов двадцать и Пашка вдруг попросил:
– Женя, постой… – странно как-то попросил, по-незнакомому. И я сразу испугалась:
– Пашка, ты… чего?
Он встал передо мной. Почти невидимый, лишь в очках мигнули искристые крохи.
– Женя, я хочу сказать… Нет, подожди… – Он взял меня ладонями за щеки, пригнул мою голову и быстро поцеловал в губы.
Я не удивилась, не возмутилась. Только ослабела.
– Пашка… зачем…
Он сказал строго:
– Потом, наверно, не будет случая. Это на прощанье.
– Ка… кое… прощанье?…
– Послезавтра я уезжаю. Насовсем.
– Пашка, ты что?.. Куда? – Сама не поняла, крикнула я это или еле шепнула.
– Мы все уезжаем. Отца перевели в Сибирь, в Яхтинск.
Я не подумала, а просто почувствовала: вот она расплата за тот “переход границы”…
Потом, когда мы шли к моему дому, я что-то бестолково спрашивала, удивлялась, возмущалась, он что-то объяснял. Но этот разговор у меня не оставался в голове. А застревали всякие глупые мысли. Что Пашка, наверно, не совсем оттер ладони и мама может испугаться: “Почему тебя щеки в крови?” А еще что всю жизнь, вспоминая сегодняшний вечер, я не буду о нем думать: операция “Брамсельный ветер”. Навеки это будет: операция “Грусть”. Да еще какая! С застрявшими в горле слезами…