Накануне свадьбы все было готово. Изба была выбелена, выметена, окурена можжевельником и ладаном и усыпана сабельником, у дверей висели венки, на полках стояла новая посуда. Вокруг девушки, задумчивой и грустной, суетились весёлые подружки и старая посажёная мать. Нарядилась Миля в свой последний девичий день в тончайшее полотно, надела самые красивые кольца и перстни, какие подарил ей отец; тщательно заплетённые косы украшали её в последний раз.
В хате с самого утра ни на минуту не смолкали песни: в эти торжественные дни каждому часу предназначалась особая песня, которую именно в это время полагалось петь.
Незадолго до прихода жениха начали месить свадебный каравай, для которого весело и жарко топилась печь.
Девушки, обступив дежу, насыпали в неё семь мерок белой, как снег, муки, влили меду, затем подлили ключевой воды и, сыпля иль наливая, запевали песню, подобающую этому случаю.
Потом в лад песне белыми руками месили тесто молодки, смеясь и подшучивая над взгрустнувшей невестой, напускному горю которой никто не верил, хотя глаза у неё и вправду были заплаканы.
С песней пустились в пляс вокруг дежи, в которой поднималось тесто, с песней заделывали священный жертвенный каравай, украсив его заплетённой косой невесты, птичками, зелёными ветками, алыми ягодками и спелыми колосьями. То были знаки девичества, юности и веселья, кончавшегося в день жертвоприношения, после чего начиналась новая жизнь, исполненная труда, слез и забот, жизнь, которую могла скрасить только любовь.
Когда каравай был готов — заделан и разубран, — его торжественно, с новой песней понесли в печь, где заодно пеклись кукушки из теста — птицы, посвящённые богине жизни Живе.
Потом печь закрыли, приставив смотреть за ней старух; невесту торжественно усадили на покрытый рушниками улей, и подружки завели заунывную прощальную песню, повествующую обо всём, чем жила она в юности и о чём горевала, расставаясь: о домашнем очаге, о ключе, из которого носила воду, о садике, где сеяла руту, о добрых братьях, об отце и родимой матери и о золотых майских днях.
У Мили снова полились слезы из глаз, когда ей расплели косы. Жениха ещё не было, но его ждали с минуты на минуту. На его месте подле невесты сидел брат, доныне по праву крови бывший её заступником и опекуном.
Уже смеркалось, когда возле дома послышался конский топот, и подружки, хлопая в ладоши, закричали:
— Едет месяц молодой!
Месяцем в тот день был Доман, которого сопровождало шесть всадников с богато расшитой перевязью через плечо, в чеканных поясах под пышно отороченными епанчами и в меховых шапках с пером.