Доман, играя пояском, молча уставился на стену и как будто улыбался, но где блуждали его мысли, этого никто не знал.
Между тем подружки затянули:
Прощай, отчий дом мой, навеки,
Прощай, ты, мой садик зелёный,
Колодец, откуда я воду
Носила любимым овечкам…
Прощай ты, сестрица родная,
Прощай, мой единственный братец,
Вам, батюшка, кланяюсь в ноги
И слезы опять проливаю…
На горе немилый, нелюбимый увозит,
Венок мой уносит волною,
Кукушка сулит мне худое.
И катятся горькие слезы…
Прощай же, отец мой родимый,
Одной мне тужить на чужбине,
Никто меня там не пригреет,
Никто не заплачет, жалея…
Топот по лесу несётся,
Ручеёк журчит в долине…
Чу, стучит, чу, гремит,
Кто-то к хате мчится…
Светел лик, как месяц,
Словно звезды, очи,
То царевич едет
К любушке-девице.
В шитом золотом кафтане
Сам царевич, следом дружки
С золотыми кушаками,
Словно яблочки, румяны.
Гей, ворота отворите!
Едет с золотом дружина
За красавицей девицей…
Всей родне дары привозят,
За царевича хлопочут:
Полно, девица, лить слезы,
Подари ему веночек…
У него палаты — чудо,
Вся из золота посуда…
Что мне злато и палаты —
Нет милей родимой хаты…
Едва взошло солнце, весь свадебный поезд отправился на урочище, к священному дубу, где старый отец должен был благословить молодых. Дружки вскочили на коней, невесту усадили в крытую коврами телегу, увитую цветами. За ней, распевая песни, ехали подружки, гости и толпа любопытных.
У старого дуба жених с невестой обошли по очереди всех, прося благословить их, повалились в ноги отцу, посажёной матери и всем, стоявшим вокруг, вплоть до малых детей. Потом, взявшись за руки, переломили каравай и пригубили из одной чарки, а когда им надели на головы венцы, рука об руку семь раз обошли кругом священного дуба, и трижды отец осыпал их зерном, а стоявшая позади дружина без устали пела свадебные песни.
Потом лили богам жертвенный мёд, кропили водой землю, отгоняя чары и сглаз, курили благовонные травы и, разбросав пригоршнями листья, пустились в обратный путь.
Тут снова запели песню, но уже иную. Молодой расплели волосы, обрезали девичью косу и повили голову. Когда белый повойник закрыл лоб новобрачной и горькие слезы покатились по её лицу, зазвучал заунывный и жалобный напев. То прощались с молодой девицы-подружки… Но вот гусляр звонче ударил по струнам, и плача на стало слышно.
Новобрачным полагалось во что бы то ни стало плясать и веселиться, чтобы вечер этот не оказался дурным предзнаменованием для их жизни.
Вдруг грянула хмельная песнь, а хмель и впрямь у многих уже начинал бродить в голове.
Ох ты, хмель лукавый,
Что ты озоруешь,