Фейт решительно отогнала эту мысль.
– Я знаю, что она жива. Я не могу отбросить надежду. Ее зовут Сейбл, она жива, она где-то рядом.
Затем, вновь обретя ту силу, которая помогла ей пережить трагедию, Фейт высвободилась из объятий Микаэлы, погладила ее черные волосы и сказала:
– У меня кое-что есть для тебя. Джейкоб подарил мне это вскоре после того, как похитили Сейбл.
Из коробочки, пышно отделанной изнутри красным бархатом, появилось ожерелье из медвежьих когтей, зловеще блестевших в свете каминного огня. Фейт взяла в руки кожаный ремешок и аккуратно надела его на шею Микаэлы, любуясь контрастом золотой монеты и смертельных когтей.
– Джейкоб считал, что ожерелье помогает сражаться с тьмой, которая может принести горе. И вот что я хочу, что бы ты сделала: попытайся понять, кто ты, что тебе необходимо, а остальное отбрось. Борись, Микаэла. Ты помнишь о своем наследии, о том, как сильно Захария любил Клеопатру и как они боролись за то, чтобы быть вместе. Ты веришь в любовь, милая. Ты веришь в себя.
– Мамочка… – Микаэла склонила голову на колени матери, и родная рука успокаивающе начала поглаживать ее волосы.
Они сидели довольно долго, в камине потрескивал огонь, а затем в комнату вошел заспанный Джейкоб.
– Наша девочка дома, – нежно проговорила Фейт.
– Давно пора! – Его голос был хрипловатым со сна. Джейкоб устроился в кресле напротив жены и дочери. – Вы смотритесь весьма живописно. Микаэла, ты когда-то неплохо фотографировала. Сейчас есть эти удивительные автоматические камеры. Рассчитываю на семейный портрет.
– Джейкоб, у нее срочная работа на телестудии Харрисона. И у нее нет времени потакать твоим капризам.
– Харрисон хороший человек, – серьезно произнес Джейкоб. – Не пытайся слишком глубоко влезть к нему в душу, хорошо, Микаэла? Мне всегда нравился этот парень.
– Пока он не лезет в мою, он в безопасности, – осторожно произнесла Микаэла, стараясь не обращать внимания на оглушительные раскаты хохота, которым разразился отец.
Из дневника Захарии Лэнгтри:
«Я увез жену в Огасту. Ее смелость и доброта не переставали восхищать меня. Тогда меня очень волновала безопасность Клеопатры, но я не знал, как нас примут. Мне было очень нелегко с этим клеймом труса, и ей не раз приходилось усмирять мой гнев. Мои ныне покойные родители облегчили мне путь, сказав тогда, что отправили меня, находящегося без сознания, в чумной повозке вместе с больными и умершими.
Я мечтал найти работу, построить свою жизнь и возвратить плантацию Лэнгтри, ибо это было для меня незаживающей раной, больным местом по меньшей мере. Наше бывшее имение являло собой печальное зрелище. Грубая неприятная женщина занимала нынче место хозяйки, которое не так давно принадлежало моей матери, и мне не оставалось ничего другого, как попросить пристанища у друзей. Новая семья заняла нашу землю, но я поборол свою гордость и начал работать в качестве управляющего конюшней. Я всегда любил лошадей, я их и сейчас люблю. С одной монетой, которая у меня оставалась, нелегко было возвращаться на землю Лэнгтри, которую я обещал возродить. Наша семья всегда имела добрую репутацию, и моя жена получила, пусть и не совсем искреннее, приглашение погостить у друзей. Она не позволяла мне продать последнюю монету, хотя эти деньги могли бы облегчить ей жизнь».