Вчера все было ясно: начальник отдела снабжения треста поручил ему провести колонну машин в Зареченский леспромхоз, долго расспрашивал, знает ли дорогу, а когда убедился, что знает, еще раз заглянул в какую-то бумажку и облегченно вздохнул. «Так, значит, и будет!» Простым, понятным казалось Свирину дальнейшее: поведут они машины по тайге логами, веретями, полями; будут мерзнуть, если ударит мороз, бороться со снегом, если разгуляется пурга, – все как обычно. Знакомо это Свирину, как половицы родного дома.
Теперь же сумятица мыслей. Сидит рядом чужой, незнакомый человек, перекатывает в зубах папироску, то и дело косится на Свирина: не открыл ли глаза, не повернулся ли? Неизвестно, какими путями забирает этот человек его, свиринскую, волю в свои руки. Не верится теперь Свирину, что всего десять минут назад невозмутимо-спокойное лицо Гулина плясало в гримасе бешенства.
– Слушай, Свирин, – вдруг тихо говорит Гулин. – Ты не психуй. Я, брат, погорячился. Да брось представляться – проснись!
Он шевелит Свирина за плечо. Ласково это прикосновение, но в то же время требовательно, нетерпеливо. Быстро, точно захлебываясь, Гулин продолжает:
– С детства я такой… Через свой характер много перенес. Не люблю, когда надо мной командуют. Так не люблю, что сил нет. Я правду говорю, Свирин, ты мне верь… – В голосе Гулина задушевность и печаль. Словно жалуется он родному, близкому человеку и ждет от него таких слов, которые сразу помогут, облегчат боль. – Я ведь себя не помню! Вот от души говорю, Свирин. Себе не рад.
Он помолчал и добавил:
– Я ведь тебя и вправду мог задушить… – Ив этих словах прозвучала новая нотка, как будто Гулин удивляется своей исключительности, но эта нотка тонет в дружеской, требующей сочувствия жалобе: – Ты, брат Свирин, забудь это. Чего нам с тобой делить? Довести машины до места, а там – ¦ опять врозь. Ни ты мне, ни я тебе. Ладно, что ли, Свирин?
Свирин во все глаза глядит на соседа, старается сообразить, что сказать, что сделать; слушает торопливый, захлебывающийся голос Гулина и понимает только одно: Гулин просит прощения, хочет, чтобы Свирин забыл это перекошенное лицо, судорогу пальцев. От этого Свирину становится неловко, стыдно за то, что взрослый человек должен просить у него прощения. Румянец пробивается сквозь неровную кожу лица Свирина, и оно становится таким, словно он только что из парной.
– Да ладно, – говорит Свирин, – я уже и забыл. Мало ли что бывает! – Он непроизвольно протягивает руку к Гулину, берет его за рукав телогрейки. – Оно и верно, с каждым бывает. Чего нам делить. Я ли начальник, ты ли – все едино!