Юрик целые дни играл с золотой рыбкой. Он разглядывал ее на солнце, кормил крошками, менял воду в банке. Во всем доме свободно звучал лишь его смех.
А внизу будто не жили.
Я старался ходить по лестнице около перил, тогда она не скрипела. И вышмыгивал на улицу из прихожей, как заяц из клетки. Иногда все же я смотрел на стеклянную дверь.
Посреди темноватой комнаты перед жаровней сидел Ге и курил трубку. Перед окнами нижнего этажа над обрывом стеной разросся крыжовник. Он закрывал море и съедал солнце.
Ивао и Сумико я не встретил ни разу, точно они уплыли на свой пустой остров. А увидеть их так хотелось, что ныло сердце.
В первые дни переезда на гору я не очень-то хотел с ними встречаться. В конце концов, прав отец – чего с ними чикаться. И ребята наказывали не церемониться… Конец миру… Пустой остров… Язык победителей… А если бы они нас победили? Поплыли бы к нам на материк наводить мир и порядок. Я читал, как после войны 1905 года они устроили на Южном Сахалине гетто для русских… Нам бы, партизанам, срубали б головы самурайскими мечами… Ну хорошо, мы с ребятами не тронем Ивао и Сумико. Я скажу ребятам, что Ивао и Сумико находятся под моей защитой. Надо это еще в письме оговорить. Но зато другие потомки генерала Сиродзу держитесь!..
Письмо, правда, я не смог пока написать. Торопились вскопать и засеять огород. Даже Семен нам помогал, хотя ему трудно было поддерживать лопату левой рукой. Он удивлялся, зачем мы вскапываем огромную площадь, советовал маме бросить огород и поступить на рыбозавод. Но маму нельзя было оторвать от грядок.
Мы перекопали всю поляну перед домом, оставив лишь узенькую дорожку к проезжей дороге. Потом сажали картошку, в одну лунку с нею – рябенькую фасоль; засеяли грядку морковкой, затем редиска, лук, кукуруза, подсолнухи, табак. Ими засадили чуть ли не пол-огорода. Рассаду бабушка вырастила еще на квартире у Загашникова.
От нас не отставали и Рыбин с Диной. Они поселились в соседнем по дороге маленьком домике, хозяин которого уже уплыл на Хоккайдо. Рыбин раскорчевал под табак ланок в рощице на склоне. Он приходил к нам советоваться насчет самой ранней рассады.
Чем чаще появлялся у нас Рыбин, тем реже Семен. Зато к нам потянулись японцы из городка. Они несли разные вещи, чтобы обменять их на табак. Японцам нравился наш табак. Они курили его и похваливали.
Отец принимал лишь красивые и интересные штуки. Он выменял часы с музыкальным боем. Каждый час они вытелинькивали нежную японскую мелодию. У нас появились деревянные чашки для чая и поднос, так разрисованные хризантемами, что на посуду можно было только любоваться. Отец носил дома шелковое кимоно. Такое же отец выменял и матери, но она кимоно не носила. Мама злилась теперь на отца и за то, что он переводит добро – табак – на безделушки. Она и жила в левой комнате с бабушкой, а отец – в правой, где раньше стоял домашний алтарь японцев. Над постелью отца висел выменянный на табак шелковый ковер, где были вытканы горы с кривыми деревьями, озеро в камыше и лилиях, по нему разъезжали в лодках японцы с японками и любовались луной. В комнате отца стояли бронзовые статуэтки Будды, чаши из фарфора, пепельницы из бамбука, валялись длинные трубки для табака и опиума. И еще выменял он свирель – лаково-черную, с красной кисточкой. Из нее выдувались звуки, напоминающие пение ветра в скалах, трели соловья, шорох волны. Отец сказал, что будет учиться играть на свирели.