Первым его соперником был смуглый поджарый иранистанец, вооруженный изогнутым мечом, щитом и копьем; не очень высокий и мускулистый боец, но опытный и на диво проворный, порхавший по арене словно яркая птица в своей алой шелковой куртке и зеленых шароварах. Конан всадил ему клинок в живот, а потом перерезал глотку, чтобы избавить от мучений – ведь на иранистанце не было никакой вины перед ним и, значит, не стоило тешить Крома его страданиями. Точно также он поступил и в пяти следующих схватках, быстро и умело расправившись с тремя чернокожими воинами из Пунта и Зембабве, одним заморанцем и одним немедийцем. Зрители сперва молчали либо неодобрительно посвистывали, так как Конан убивал без лишних затей, как и положено профессионалу: выпад-другой, обманный финт – и клинок торчит из горла, ребер или живота противника. Потом рыбаки, горшечники да углежоги сообразили, что на ристалище Нергала киммерийцу равных соперников нет, и теперь его выход на арену приветствовался грохотом деревянных колотушек и оглушительным ревом. На Конана нельзя было ставить деньги в привычных спорах – кто победит или сколько ран окажется у бойцов к концу поединка, но это хаббатейскую чернь не смущало. Они бились об заклад, успеют ли выпить чашу бранда, пока киммериец разделается со своим напарником; спорили о том, как он его прикончит, сколько кругов прогонит по арене и в каком ее месте выпустит противнику кишки. Конана эти заботы публики не волновали; он делал свое дело и размышлял о том, как бы выкрасть мечи, подарок Рагара, и сбежать.
Непростая затея! Невольников-праллов стерегли опытные стражи, стерегли бдительно и без всяких послаблений. Праллы кормились не хуже благородных кинатов, каморки их под скамьями амфитеатра были сухими и чистыми, и на арену их выпускали – побегать и поразмяться под присмотром лучников; в прочем же, сравнительно с галерами и рудником, никаких привилегий не полагалось. Днем, на прогулку, выводили по двое-трое, чтоб на ристалище не скапливался подневольный народ, не делал попыток к мятежу, и чтоб никому не пришла мысль ускользнуть, затеяв свалку с охранниками. Да и стражи держались от праллов подальше, стояли на верхних скамьях с растянутыми луками, так что любой бунтовщик, попытавшийся добраться до них, получил бы только стрелу в висок.
Несмотря на строгости, Конану, однако, случалось перемолвиться словом с прочими узниками. Слово здесь, полслова – там, косой взгляд, зубы, ощеренные в издевательской ухмылке, угрожающий жест… Приятелей, а тем паче – друзей, среди праллов не было; тут всякий почитал врагом всякого, так как через день-другой мог встретиться с ним на ристалище в смертельном бою. Тем не менее, Конану кое-что растолковали.