Однако он не стал затевать ссоры с нежданным работодателем; это было бы слишком неразумно. Вместо этого он сделал наконец то, что собирался с самого начала: прошел вперед взглянуть на странный белый сверток в песке… и был поражен.
Нет, ему и прежде доводилось видеть мертвых женщин. И просто убитых, и тех, что подверглись перед смертью надругательству. Но до сих пор не приучил себя воспринимать подобное зрелище равнодушно. И сейчас, при виде жалкой маленькой фигурки на песке, ее уродливо-бесстыдной и в то же время жалкой позы, слепой запрокинутой головы и разметавшихся волос, варвар ощутил, как все самое дикое, необузданное, неподвластное разуму поднимается в душе его, и кровь вскипает первобытной яростью его далеких предков. Рывком он обернулся к толстяку, и вид его был страшен.
– Кто?.. – Только и мог выдавить он.
Вместо ответа, тот показал рукой на распростертое у своих ног тело бородача.
– Теперь вы понимаете… – произнес он скорбно. – Я пытался защитить ее, но это чудовище… Я подоспел слишком поздно…
Конан коротко кивнул, опуская голову. На скулах заходили желваки. О, женщины, эти несчастные жертвы мужской жестокости!.. Не раздумывая, не страшась никакой опасности, он всегда стремился прийти им на помощь и всегда был горд тем, что ни одну из них, хотя возлюбленным своим давно потерял счет, не взял против ее воли, без того, чтобы вспыхнул между ними чистый огонь желания, а порой и любви… И лютой, слепой ненавистью ненавидел он этих зверей, для которых удовольствие было – насладиться лишь телом женщины, насильно, сломать, растоптать ее и унизить…
– Честный поступок, господин мой, – глухо произнес он, вскакивая в седло. – Ну, что ж! Мы сопроводим тебя до Тарантии. А что до службы… Можно и послужить, если сойдемся в цене!
Вместе они выехали на дорогу.
За спиной Конан услышал шепот Жука, обращенный, должно быть, к Невусу:
– А чего ж тогда мужики с цепами поперли, если он девку защитить хотел?
И ответ кряжистого наемника, всякого навидавшегося на своем веку, и ничему более не удивлявшегося:
– Да звери… что с них взять!
Слова эти посеяли зерна недоверия в душе киммерийца; однако, взглянув на открытое, полное искренней скорби и негодования лицо нобиля и слушая его взволнованный рассказ о том, как пытался он встать на защиту несчастной, Конан мог лишь покачать головой, изгоняя сомнения. Он бы почувствовал, если бы толстяк лгал им, несомненно почувствовал. Однако, как ни старался, он не мог услышать ни нотки неискренности в его словах.
К тому же, было в этом странном человеке нечто такое, что даже невозможно было определить словами. Сперва он показался варвару неприятным, вызвал ощущение брезгливости, едва ли не омерзения… однако чувство это рассеялось мгновенно, и теперь, напротив, ему было приятно находиться рядом с таинственным нобилем. И, главное, хотелось служить ему, – чувство, совершенно неведомое доселе гордому, независимому киммерийцу.