Человека, который показывает мне корабль, зовут Марк. Он морской архитектор. Я познакомился с ним совершенно случайно, и он рассказал мне о том, как ему живется на пустом корабле, пришвартованном к дамбе вдоль Франт-авеню (СЗ) в ожидании своей очереди в сухом доке. Без пассажиров и топлива, говорит Марк, посадка у судна очень высокая – такая высокая, что, когда мимо проходит баржа или даже легкая лодка, корабль сильно качает. Белый корпус покрыт пятнами ржавчины и птичьим пометом. В каютах жарко и пыльно.
Когда корабль качается, говорит Марк, двери хлопают по всему судну. Когда его ставили на прикол, на столах в ресторане осталась посуда. На плитах в кухне – кастрюли и сковородки. Сейчас все это валится на пол от качки посреди ночи. Марк живет на корабле совсем один. Он спит в помещении, где раньше была детская комната и стены расписаны танцующими слонами Бабарами. Дверь в свою комнату Марк всегда запирает. На судне нет электричества, и когда Марку надо в сортир, он зажигает фонарик, чтобы пройти по темным – хоть глаз выколи – коридорам и выйти на палубу, где рядом с еле заметной, поистершейся разметкой для игры в шаффлборд оборудован биотуалет.
К началу августа эта глыба железа и стали впитала в себя весь жар лета. Корпус не остывает даже по ночам, а внутри там – настоящее пекло, так что пот, перемешанный с пылью, спекается в корку на коже.
Марк, морской архитектор, считает, что я настолько люблю старые корабли, что соглашусь лечь с ним в постель. В этом смысле его ждет большое разочарование, но он пока что об этом не знает – и проводит меня в сухой док через пост охраны. Он мне рассказывает о своих болезнях. Говорит, у него СПИД. Говорит, у него в крови осталось всего два последних белых кровяных тельца, которые он называет «Хьюи и Дьюи». На вид ему двадцать с чем-то. Он выглядит вполне здоровым.
Мы проходим, согнувшись, под днищем рядом с деревянными кильблоками, что удерживают в равновесии гигантский горячий, как печка, корпус. Марк подмигивает и спрашивает, может, мне хочется посмотреть «корабельные яйца»?
Вместо того чтобы ответить, я спрашиваю, зачем нужны эти огромные вентиляторы и полотнища целлофановой пленки, развешенные внутри. Марк говорит, что для сбора и удаления асбестовой пыли. Там столько пыли, что воздух как будто подернут дымкой. Слой серой пыли покрывает иллюминаторы и перила на лестницах.
В танцевальном зале стулья и столики стоят по периметру деревянного танцпола, покоробившегося от жары. Паркет как будто вздымается волнами. В кадках вдоль стен – высохшие пальмы, живые растения, мумифицированные за несколько десятилетий калифорнийской жары. Земля под ними сухая, как тальк. Под ногами хрустят осколки фарфора и винных бокалов. В кухне, где все отделано нержавеющей сталью, остались кастрюли с присохшей едой как минимум тридцатилетней давности. Освещая дорогу фонариком, мы исследуем помещение, где раньше был театр, и находим рояль, перевернутый вверх ногами.