А Анька уже посапывала, прижимая к себе эту Мишку, еще хранившую воспоминание о ее прикосновениях. Он осторожно дотронулся до нее и закрыл глаза, пытаясь почувствовать ее легкие пальчики, и — ему показалось, что она на самом деле коснулась его руки.
Маленькая девочка. Такая же, как Анька.
Он вздохнул.
Осторожно, стараясь не шуметь, вышел из комнаты. Посмотрел в сторону закрытой двери ванной — почти с ненавистью. «Если бы ты исчезла, — подумал он. — Просто исчезла. В конце концов, у тебя же есть любовник. Почему тебе не уйти к нему? Я же не хочу, чтобы ты умерла. Просто — чтобы ты ушла…»
И тут же ему стало стыдно, потому что — даже ее смерть не огорчила бы его, он снова лицемерил сам с собой. И эта привычка лицемерить — тоже была от этой жизни, в ее убогом, жалком мирке.
Он вспоминал сейчас все ее слова — такие старательно уверенные, схематичные, все ее интонации… И — невольно снова и снова попадал в сети ее незыблемой правоты.
И рука снова потянулась к телефону. Так к соломинке тянется утопающий, усмехнулся он.
Он помнил номер, который она дала. «Я сейчас у подружки живу, — сказала она. — Так получилось…»
Он понял, что его догадки были правильными. Она несчастна. И ему захотелось взять в свои руки ее замерзшие ладошки и нежно коснуться губами — чтобы успокоить ее…
Она ведь так была похожа на Аньку…
Он долго слушал гудки, оглядываясь на дверь, как школьник, и больше всего боялся двух вещей. Что сейчас откроется эта чертова дверь. И появится Лора. И он не успеет услышать ее голос.
И — второе, чего он боялся еще больше. Что, услышав ее голос, он ничего не скажет. Он повесит трубку…
Потому что так ведь будет лучше. Для них всех. Так будет спокойнее. Каждый останется со своим несчастьем.
Но дверь не открылась. Он услышал Лорины шаги. Она прошла мимо. И трубку наконец взяли. Чувствуя, как прерывается дыхание, он попросил позвать ее к телефону.
А потом услышал ее голос.
— Алло…
Голос был напряженный, он понял, она кого-то боится. И даже подумал, что она боится его. Точно так же, как и он. Это вечный парадокс, усмехнулся про себя невесело, про него еще Александр Степанович Грин писал — все мы жаждем чуда, но — когда оно перед нами, на обломках серого дня, засияет, готовы спрятаться… Вот и держимся за серость дня, за наше вечное несчастье…
— Алло, я вас слушаю, — повторила она.
— Это Андрей, — сказал он тихо.
Голос прозвучал глухо, и — как будто он признавал себя виноватым в чем-то, и — боялся…
— Андрей? — переспросила она.
«Ну да… Она ведь не обязана меня запомнить…»
— Вы помогли мне сегодня. Мишку помните?