Так, может, спасения живота ради изловчиться, согнать сего воспитателя руками светлейшего… А замена где? Нет, по всему судя, Остерман союзник. Сомнение – в том готов ли действовать.
Боярин советуется с Долгоруковым. Родовые распри на время потушены.
– Болтаем мы, Алексей Григорьич. Обвенчает Меншиков свою Машку с Петром. Восплачем тогда…
Отец Катерины – Машкиной соперницы – дёрнулся, атласные штаны окатил кофеем.
– Ирод проклятый… Болтаем, друг на дружку киваем. В кармане кукиш кажем супостату, а он пуще измывается. Остерман твой что? Пытал я его – человек в машкаре[396].
– И не снимет, – сказал Голицын строго. – Заставишь разве, Алексей Григорьич! Брось это… Таков он есть. Мы на него взираем, он на нас.
– Мы-то… Всей душой…
– Это ему и надо знать. Я считаю, догадывается.
Совета практического Голицын не получил, да особенно и не рассчитывал. Беседы с Остерманом длились. Боярин вынужден был терпеть запах мышей в его доме, дешёвое вино, грубый харч – залог здоровья, по воззрениям немца. На вопрос наводящий откликался как будто невпопад – дифирамбом питомцу. С жаром несвойственным…
– Юный Геракл поразил родительницу, когда, ещё будучи в колыбели, задушил двух змей.
– Одну бы прикончить.
Невольно слетело с языка. А на лице Остермана обозначилось нечто похожее на сочувственную улыбку.
Горохов докладывал исправно.
– Шатанье среди вельмож, батя. Апраксина желают.
Данилыч отмахивался.
– Ну их! Из ума выжил… Впрочем, ни на грош его не имел, ума-то. Дурак природный.
– Царя облепили… Ровно мухи вкруг мёда.
– То им первый плезир. Ещё что?
– Апраксин лает тебя.
– Сердит, да не силён – кому, брат?
– Насчёт монеты лопочут, которая в Персии. И будто ты голштинцев обсчитал.
– А, это? Плюнь, Горошек! Кто трудится, бремя несёт – в того и камни летят. Кто на боку лежит, тот чист и свят.
Поважнее проблемы есть. Летят с курьерами инструкции в Польшу князю Сангушко – магнат благоприятствует. В Ригу, Урбановичу, вполне преданному. Генералиссимус может пожаловать к нему в войско со дня на день. Сдаётся – курляндский узел разрубит сила военная.
Что ж… Сашке другую невесту…
Домашних князь ошеломил:
– С Елизаветой как мне быть? Любекский помер, кого же ей? Пруссия Брауншвейгского принца суёт, а по мне… Окрутим с Сашкой её, а, бабоньки?
Дарья охнула.
– Гневишь ты Бога.
К Блументросту толкнулись – нет ли снадобья какого для князя? На сей раз не гипохондрия, а напротив – крайняя ажитация, небывалый кураж. Спит по ночам плохо. Лейб-дохтур дал валериану, Дарья подмешала в еду, да, знать, мала порция. Княгиня ступает, затаив дыханье, на цыпочках, крестится, когда муж, диктуя секретарю, распаляется, да на весь дом: