Свеча успела прогореть и погасла. Орфео хмыкнул в темноте. Амата, все так же охватив его бедрами, вытянулась, уложила голову на широкое плечо и прижалась губами к его груди. «О, Господи, так я никогда не закончу рассказа», – думала она, радуясь в то же время надежде продолжать его из ночи в ночь. Сама же сказала, что ему нет конца...
Она заговорила быстрее:
– Так и продолжался спор между ее адом и его дьяволом, между ее желанием и его бессилием... – но тут она замолчала, потому что дьявол Орфео, воспрянув, с силой ворвался в ее ад и отказывался опускать мятежную главу до самого рассвета.
В бледных проблесках дня Амата молчаливо благословила куртизанок Акры и Венеции, или кто там еще открыл Орфео бесчисленные тонкие тайны любви и вдохновил его применять их терпеливо и стойко. В объятиях этого мужчины, пропахшего морем и пряностями Леванта, зимними горными перевалами и восточным базаром, она впервые осознала силу своего пола, своего желания, радостей, для которых, как понимала теперь Амата, она была рождена.
Счастливые слезы собрались в уголках ее глаз.
– Я счастливее, чем в Пасху! – слова эти вырвались из глубины сердца, а про себя она добавила: – Как же я рада, что не убила тебя.
Спрятав голову на плече Орфео, она поглаживала ему ладошкой живот, пока их не прервал тихий, ненавистный стук в дверь.
– Простите, синьор, синьора. Начинается шествие в честь святого Франциска. Вы велели вас разбудить.
Мягкие шаги удалились, но издалека уже доносился звон труб.
Амата с удовольствием повторила про себя: «Синьора».
В роще вокруг Портиункола всю ночь шипели и вспыхивали смоляные факелы. Конрад вышел с первым светом и смотрел, как новые огни стекаются вниз по холму к крошечной часовне. Гильдии собирались в полном составе и разворачивали знамена своих ремесел. Фанфары приветствовали солнце, показавшееся над гребнем горы Субазио.
Конрад, любивший одиночество, нарочито незаметный в своей серой рясе, оказался вдруг подхваченным яростным вихрем красок. Вместе с другими братьями, собравшимися к часовне, он направился за рыцарями и городской стражей по холму, в хвосте шествия гильдий, в окружении священников – простых сельских служителей в вытертых до блеска черных сутанах и белых стихарях, епископов и кардиналов, блистающих алыми мантиями и горностаем... Где-то в голове процессии шел сам папа Григорий.
Навстречу им хлынул из городских ворот пестрый поток горожан в разноцветных туниках и накидках. Восторженные зрители обламывали нижние ветви олив, за которыми ухаживал Конрад три года назад, и зеленые лиственные стяги смешивались с яркими гильдейскими флагами, словно морская пена, кружащаяся на прибрежном песке.