— Что?
— Что-нибудь путное. Давай у меня спрячем.
— Ничего у меня нет, — сказал Вадим и посмотрел в направленные на него в упор желтоватые решительные глаза матёрого преступника. И тут, наконец, почувствовал и осознал, что все здесь с первых же минут оборачивается гораздо хуже, чем он ожидал, что попадать сюда очень плохо, и, почувствовав все это в одно мгновение, неожиданно для себя струсил. Подавляя в себе страх, он старался вести себя спокойно, но голос, сорвавшись, выдал его, когда он прибавил, — я же из тюрьмы, атк… откуда у меня?
— А в карманах, — сказал Груша, — выверни-ка. Вадим совсем поник, и к чувству испуга у него вдруг прибавилось сложное чувство внутренней борьбы того кошмарного унизительного положения, на которое толкал его этот тип, и того сознания собственного достоинства, которое всегда и во всех случаях жизни сохранял он до наступившей последней минуты. В первое мгновение он растерялся, не зная, что делать. Но в миг сообразил, что тут, очевидно, существуют какие-то свои законы, свои порядки, которые попирают человеческое достоинство и которым надо подчиняться, что этот ворюга в удобный момент все равно проверит его карманы, и чтобы не утруждать его и не наживать врага в лице этого опасного соседа, выворотил все карманы штанов и арестантской куртки.
Груша невнятно промычал что-то и полез к себе на место. Улёгшись, он свесил голову вниз и сказал:
— Мотри, помалкивай, а то чуть что — харахики сделаю.
Он плюхнулся головой на подушку, заворочался кряхтя, и наконец, успокоился.
Вадим несколько минут сидел ошеломлённый и не способный ни о чём думать, со страхом и болью в сердце сознавая лишь своё нравственное падение. Он чувствовал, что опускается все ниже и ниже. Попытался разобраться: по его или не по его воле и по какой причине происходит это слишком заметное огрубение чувств и опускание на дно. Не найдя ответа на мучивший его вопрос, он разделся и лёг.
Было уже поздно, но свет не тушили. В дальнем конце секции несколько человек шумно разговаривали, матерясь и проклиная Советскую власть и все начальство и капитана Пушкарева. Сосед, отбросив одеяло и повернувшись к Вадиму, сказал:
— Робу спрячь под себя, а то утащат.
Вадим встал, свернул одежду, положил под подушку и снова лёг. Кто-то из той компании, в которой шумно разговаривали в противоположном конце секции, мягким тенором запел:
Ведут меня на сечу, А сеча широка, Гляжу я на свободу, Свобода далека.
Песню в быстром темпе подхватили ещё два или три голоса:
Эх, цыганочка, Аза, Аза, Черноброва б… зараза, Чёрная, фартовая На картах погадай!