Кстати, откуда у нее деньги? Соня вспомнила, что спала-то она крепко, но поначалу ей мешал заснуть некий твердый предмет в кармане плаща. Вечером ей лень было проверить, что там такое. Так и есть, заботливый князь-шпион оставил супруге кошелек.
Чтобы она не умерла с голоду в этой сторожке? Ну-ка, что там написано еще:
«Дорога отсюда недалеко, не более четверти версты.
Ты не сможешь заблудиться. Стань спиной к порогу сторожки и иди вперед. Выйдешь к дороге, а чуть подалее от этого места — постоялый двор, где за деньги ты найдешь все, что нужно. Вернись в Дежансон. Я окончу свои дела и приеду за тобой».
Конечно же, Софья так и сделает. Пожила в лесу, точно отшельница какая, и будет! В Дежансоне ждет ее Агриппина, ее соотечественница, подруга, служанка… Момент! Какая же она теперь служанка? Еще бы сказала — крепостная! Прошли те времена. Старый маркиз ведь женился на Агриппине, дал ей свой титул — пытался оными дарами искупить вину сына перед русской девушкой.
Но тут же с некоторым удивлением княгиня подумала, что, вполне возможно, ее бывшая горничная — по присказке: из грязи да в князи, — живя теперь в замке маркиза, а не крепостной девкой в старом петербургском доме Астаховых, изменилась. И небось дух ее замирает от того, как кланяются новой госпоже французские крестьяне.
Как бы то ни было, вряд ли она не примет свою бывшую хозяйку… Пусть только попробует не принять!
Соня спрятала в карман стилет и порвала письмо супруга в мелкие клочки. Движения ее были спокойными и размеренными, хотя внутри все еще дрожало. Кажется, она боится, что останется совсем одна.
Ладно, если почему-либо замок маркиза окажется для нее недоступным, решила Соня, она станет жить в гостинице. Там и подождет, когда за нею приедет Григорий. Если приедет вообще.
На ее лице, впрочем, ничего не отражалось.
Вроде и не перед кем сейчас было Софье держать эту «хорошую мину», но она держала. Как говорил ее учитель латыни, с которым она так мало занималась — ее родные считали, что Соне в ее будущей жизни никак не понадобится латынь, — repetitio est mater studiorum[1]. На ее лице не должны отражаться чувства, которые ее обуревают!
Да, ее оставили одну. И не кто-нибудь, а тот, кто клялся перед алтарем быть с нею в горе и в радости.
Он уехал тайком, как вор, не подумав о том, что наносит ей обиду. Не попытавшись с нею поговорить, объяснить, в чем дело. Словно она перед ним в чем-то провинилась. В том, что дала себя увлечь в пучину греха? Заставила жениться? Связала по рукам и ногам?
И она произнесла вслух клятву, услышав которую ее супруг, возможно, не поверил бы своим ушам. И подумал бы, что слишком поспешил с приговором ее слабости и неумелости.