Анна затянулась сигаретой, не соображая при этом, что делает. Когда дым деранул по горлу, закашлялась. И только сейчас пришла в себя.
Затушив свой окурок, она жестом показала Ивану, что ему следует сделать то же самое. Выпросила у мальчишки пачку с куревом, после чего, стараясь говорить не назидательным тоном, а мягко, по-дружески, сказала:
— Бросаем курить, Иван. Тебе еще рано смолить сигареты, организм должен расти... Ты у меня будешь двухметровым парнем, на голову выше меня... И вообще... Если вокруг нас война, то это еще не означает, что все можно и что нужно следовать разным дурным привычкам.
Тяжело вздохнув, она добавила:
— Наша с тобой задумка переносится на завтра. А пока давай посидим здесь немного. У меня так дрожат ноги, что, боюсь, даже до нашего подвала не смогу сама добраться.
Анна все никак не могла переварить подслушанный разговор — в голове царил полнейший сумбур.
Латыпов, тезка покойного мужа, был долгое время настолько близок к Алексею, что считался его лучшим другом. Настолько близким, что Дольников, насколько известно Анне, постоянно держал его в курсе своих служебных дел.
Позже, уже задним числом, Анна узнала, что последние несколько недель, еще задолго до того, как случилась беда, ее негласно охраняли, сменяя друг друга, сразу несколько сотрудников МВД.
Но когда ее перехватили на выходе из поликлиники, куда она регулярно наведывалась для осмотра и консультаций по поводу предстоящих родов, почему-то никого из телохранителей, о существовании которых, впрочем, сама она даже не догадывалась, поблизости не оказалось.
Люди, отвечавшие за ее безопасность, потом, наверное, нашли какие-то оправдания — виноваты, мол, недоглядели...
Но здесь явно не обошлось без предательства.
Анну Дольникову тогда обманно заманили в легковую машину. Потом, в ее-то положении, усыпили — до сих пор из легких не выветрился одуряющий запах хлороформа.
Неделю ее держали где-то за городом, в темной комнате, взаперти. Чудовищное напряжение, неизвестность, нервный срыв, одновременно страх, не столько за себя, сколько за будущего младенца, — все это вместе взятое привело к тому, что у нее уже на третьи сутки заточения начались схватки.
Тем сволочам, что держали ее в заключении, на все это было ровным счетом наплевать.
На четвертые или пятые сутки с ней захотел поговорить какой-то тип — лицо его скрывала маска, а кисти рук обтягивали кожаные перчатки.
«Кор-р-роче, шлюха! — рявкнул он раскатисто. — Счас будем звонить твоему козлу! Скажешь ему, что ты хочешь домой, поняла?! Скажешь, уже рожаешь! Что пацан твой уже сам наружу лезет! И что если твой козел будет дальше продолжать дурью маяться, то и тебе, и твоему выродку будет полный абзац!»