«У тебя есть дочь, Джейс! Ее зовут Джози, ты дал ей это имя, знал о ней и даже знал ее имя в ту ночь, когда тебя столь жестоко разбудили. Но сейчас ты, похоже, забыл о ней, забыл о своей Джози, потому что перестал бороться за жизнь. А ты должен бороться, должен — ради Джози.
Она нуждается в отце. Она всегда будет нуждаться в тебе. Мы не поженимся, Джейс. Это не нужно. Я приеду в Чикаго, Джози и я переедем, и ты сможешь постоянно видеть ее, а когда ты женишься на женщине, которую сам выберешь, она станет любящей матерью и для нашей Джози. Я знаю, что она станет».
В своих сновидениях в ту августовскую ночь Джулия рассказала правду, которую поклялась скрывать хотя бы до освобождения Джейса. И которую, как она слишком поздно поняла, она должна была скрывать всегда.
Джейсу не понравилась ее исповедь. Очень не понравилась. Он еще ниже опустил и без того опущенную голову, и Джулия поняла, что она могла бы увидеть в темно-зеленых глазах, не будь на них повязки. Страдание. Муку. Боль.
Она подвергла его мукам большим, нежели те, кто держал его в плену, и предрекла ему заточение, даже если он когда-нибудь освободится. Она проснулась в поту, испытывая мучительную боль, и еще до того, как началось кровотечение, поняла, что из-за ее глупости в первую очередь пострадала Джози.
Джулия была с ним. Она никогда его не покидала. Даже тогда, когда он проплывал в тот декабрьский день по серебристому лондонскому небу, она была внутри его, наполняя лавандовым теплом и мерцающим светом.
Джулия была с ним, в его мыслях, а не в сновидениях, в течение первых шести недель его пребывания на Балканах, в городе, где пролилась кровь и началась бойня накануне Рождества. И когда он оказывал помощь раненым мальчишкам, которые только вчера стали солдатами, он воображал, что Джулия с ним, помогает ему — она всегда была счастлива помочь и была на редкость бесстрашна. Она помогала ему и мальчишкам-солдатам.
Он представлял, как Джулия показывает раненым бойцам бирюзовое кукурузное поле, парящих ангелов, радугу, летящих оленей. И раненые мальчишки успокаивались, очарованные магией Джулии и Уинни. Ах, думал Джейс, если бы Джулия смогла показать свои акварели обеим воюющим сторонам и шепнула им о нежности и любви, наступил бы мир.
Джейс понимал, что его мысли безнадежно наивны. И все-таки они несли надежду. Эта надежда всегда теплилась в нем. Даже во время войны.
Джейс не видел ее во сне в течение первых шести недель. Однако она постоянно была с ним, когда он бодрствовал. А во время сна? Никакие кошмары к нему в темноте не приходили. Потому что темноты не было, даже во сне. Джулия освещала его изнутри.