– Я, дядя Вань, помню, как тетя Лена болела.
– И я, брат, на всю жизнь помнить буду. Потом я ее месяца два до работы не допускал. Да разве ее устережешь, – дядя Иван засмеялся. – Пришел с поля – изба побелена. Ну, и корова опять же, и ребятишки…
Игорь пытался представить себе тетю Лену. Самая обыкновенная деревенская женщина в пестром платочке, с усталым лицом. Сколько таких приезжает каждое воскресенье на базар! Игорь не мог даже припомнить, какие у нее глаза. Помнит только руки: темные, сильные. Эти руки легко вытаскивают рогачом из печи огромный чугун с водой, подхватывают его, ставят на пол… Ходит тетя Лена быстро и как-то боком. Только что вытащила чугун, и вот уже несет с огорода лук, чистит картошку и в то же время покачивает ногой люльку, подвешенную к потолку. Она всегда занята делом. Даже когда Игорь и дядя Иван садятся за стол, тетя Лена продолжает хлопотать у печки.
– Не спишь, Игорь? – спросил дядя Иван, сворачивая новую папироску.
– Нет, слушаю.
– Растревожил ты меня. Вот привыкнешь к своей жизни и не замечаешь хорошего. Будто так и надо. Я как с финской пришел, так и не думал вроде об Алене своей. Ну, как о себе не думает человек. За делами недосуг.
– А на войне скучал?
– Не то чтобы скучал, а помнил все время. Как работаю сейчас спокойно, так и воевал спокойно… Я давно заметил: ежели одинокий человек или в семье непорядок – такому на фронте муторно. И гибнут такие чаще. Был у нас в роте мой земляк, кузнец Терентий. С одного года мы. Жена ему попалась холявистая, с ветерком. Он и тут все из-за нее терзался, боялся, как бы не скрутилась с кем. А на фронте совсем закис. Мажет, и причин у него для ревности не было, а мучился человек. Больно уж ненадежная баба. Ребята над ним подшучивают, а тут еще и писем недели две нету. Озверел мужик. Заладил одно: почтарь «кукушек» боится, не идет на передовую. А оно и верно. Финны к нам в тыл часто просачивались. Засядут на деревьях ихние снайперы и бьют нашего брата поодиночке… Тут еще и лыжники за нашим передним краем появились. Ну, отпросился Терентий у ротного за письмами сходить. Двинулись вдвоем: он и еще один парень, Димка. Тот все от невесты письма ждал. На полпути нарвались на засаду. Им бы назад повернуть, а Терентий заупрямился: пойдем – и баста. Свернули с дороги в лес. Тут Терентия и снял снайпер.
– Обоих?
– Нет, Димка вернулся… Потом взвод послали, до-роту прочистили. Вот к чему оно, душенное беспокойство, приводит. А мне среди других легче было. Конечно, и поморозился я, и в окружении трое суток на снегу голодный лежал, и плечо мне осколком поцарапало. Но на сердце тепло было… А как начнут ребята рассказывать про своих, я молчу. Много всяких разговоров про женский пол слышал. На фронте-то о женах все больше хорошее говорят. Слушал и думал: лучше моей все равно нет для меня. Знаю, что тоскует Алена, люто тоскует. Я ее в письмах успокаиваю, ругаю, а от той тоски мне вроде жить легче. А об ревности я и не вспоминал никогда. Потом в госпитале лежал. Много всяких женщин видел. Санитарки, фельдшерицы веяние из Ленинграда. Красивые бабы были. А все чужие. Ни с одной не ужился бы. Значит, так уж устроено, что для каждого мужика лишь одна баба на свете есть. Только не все находят свою, которая предназначена…